– Я русский и этим горжусь. Мы, Врангели, приехали в Россию не только воевать. Мое первое образование – Горный институт, я инженер. Среди моих родственников в России – путешественники, священники, законодатели, лесоводы, композиторы, историки искусства. Мой дед был дружен с Достоевским и написал о нем книгу. Мой младший брат – писатель… – Он развел руками, как бы извиняясь за столь недостойный род занятий. – Но сам я – продолжатель главной традиции нашей семьи. Ею издавна стала воинская служба. Не считая генералов и офицеров, в роду баронов Врангелей семь фельдмаршалов.
– Мы надеемся увидеть восьмого! – воскликнул все тот же англичанин Колен.
Столь тонкому комплименту присутствующие дружно зааплодировали.
– Ваше превосходительство! Что вы можете сказать о своем предшественнике на посту командующего Добровольческой армией?
– Ваш вопрос некорректен, но я отвечу. Генерал Ковалевский – настоящий солдат и выдающийся военачальник. К сожалению, в последнее время его преследуют неудачи. Такое может случиться с кем угодно. И я призываю вас, господа, воздать в своих корреспонденциях боевому генералу Ковалевскому должное.
Вечные перья забегали по блокнотам, торопясь отметить добродетели барона: редкую объективность, благожелательность, великодушие…
– Господин генерал, а как вы думаете, почему командующим Добрармией назначены именно вы?
– Об этом лучше бы спросить непосредственно у Антона Ивановича Деникина…
…Вряд ли Антон Иванович Деникин сумел бы достаточно четко и однозначно ответить на этот вопрос: почему? Ведь искренне, откровенно не любил барона за чрезмерное честолюбие, самомнение, неуравновешенность. Хотя, с другой стороны, не отказывал ему и в способностях и в военном таланте.
Многое сошлось в его выборе. Надеялся, что новое почетное назначение поумерит агрессивность барона, направленную против главнокомандующего. А честолюбие заставит его предпринять все для того, чтобы остановить быстро отступающие и почти не сопротивляющиеся войска. Дай-то бог!
Ну а если не судьба? Если капризная фортуна отвернется от барона, пусть на его счет все неудачи и пишутся!
Конечно же, генерал Врангель понимал все это, чувствовал в предложении возглавить Добровольческую армию скрытый подвох. Он и хотел было отказаться, но… Верил в себя, верил в звезду свою.
Стоя у большого окна салон-вагона, Врангель видел, как проплывают по соседнему пути вагоны, набитые награбленным барахлом, которое "добровольцы" спешно отправляли в тыл. Он знал, что на станции еще полно раненых, больных, беженцев. Ковалевский потерял управление войсками, потерял авторитет. И офицеры, и солдаты превратились в квартирмейстеров, торговцев, спекулянтов. Большевики не позволяли себе такие вольности. Они знали, что самое верное средство разложить армию – сделать из нее сборище коммерсантов.
Придется расстреливать… Ничего не поделаешь, логика войны. Какой уж тут восьмой фельдмаршал! А впрочем, если он сменит Деникина и сумеет навести порядок… Но кто даст ему это звание? Деникин так и остался генерал-лейтенантом. Потому что получить генерала от инфантерии, полного генерала, он мог только от императора. А императора нет.
Оставив шумную журналистскую компанию пить шампанское, Врангель вместе с начальником штаба Шатиловым и младшим адъютантом, подпоручиком, доставшимся ему от прежнего командующего, в сопровождении небольшого конвоя зашагал по путям к станции, чтобы расчистить хотя бы один эшелон для раненых и беженцев.
Конечно, это не занятие для командующего. Но он знал, что о его распоряжениях, его строгости сразу узнают в войсках. Это гражданская война. Здесь многие простые вещи надо делать лично, чтобы видели, не отсиживаться в штабе, как стал это делать Ковалевский… а ведь боевой был генерал, тоже ходил в атаки в общем строю.
Популярность и авторитет без крови и без кулака не завоюешь. Таков мир…
Поздней ночью барон вызвал к себе в купе младшего адъютанта. Тот, вглядываясь в блокнотик, зачитал перечень отданных на завтра распоряжений, фамилии исполнителей. Адъютант генералу понравился. Конечно, засиделся в штабе у Ковалевского, больно уж ухоженный ангелочек. Но толков, спокоен, в глазах скрытое обожание. Видно, наслышан о новом командующем, а штабного сидения объелся.
Когда Врангель приказал отдать под трибунал двух офицеров, заставивших начальника станции отправить эшелон с барахлом в Ростов на глазах у тысяч людей, ожидавших какой-либо оказии, чтобы уехать подальше от красных, адъютант распорядился очень толково. И уже к вечеру собрался трибунал, три военных юриста, которых подпоручик информировал о взглядах нового командующего. Приговор был вынесен в течение пятнадцати минут, и об этом в газеты уже передана информация, а по линии железной дороги, да и по всему фронту пущен нужный слух.
– Скажите, подпоручик, вы давно служите при штабе Ковалевского?
– Второй год… Петр Николаевич! Младшим адъютантом командующего.
И сразу пропало желание продолжать разговор. Врангель удивленно взглянул на стоящего перед ним офицера: его покоробила фамильярность младшего адъютанта. Подумал, что вот с таких мелочей и начинается разложение армии: сначала будет панибратски называть по имени-отчеству, потом станет похлопывать по плечу. Ну уж нет! Место таких наглецов не за адъютантскими столами, а на фронте – в окопах, там, под пулями, они быстро учатся скромности!
– Вы что же, прежнего командующего тоже по имени-отчеству величали? – строго спросил барон и, не дожидаясь ответа, шагнул к двери.
Но подпоручик вдруг стал торопливо и сбивчиво извиняться:
– Простите, ваше превосходительство!.. Случайно вырвалось… Я понимаю… Но я подумал… Я – Микки… Я подумал, вы меня помните… Микки Уваров… То есть, простите, подпоручик Михаил Уваров!..
Михаила Уварова барон не знал, зато хорошо помнил маленького графа Микки Уварова – пухлощекого, кудрявого, по-девичьи застенчивого любимца баронессы Марии Дмитриевны. Микки был ее крестником. В том далеком далеке, когда Михаил Уваров был еще Микки, баронесса изобретала для него какие-то невероятные головные уборы, платьице с голубенькими лентами вместо застежек. Он часто подолгу жил у них на даче в Териоках под Петербургом. Мария Дмитриевна скучала, когда он долго не появлялся у них. Барон Врангель учился тогда в Горном институте и, приезжая на каникулы, видел, сколько нежности и ласки отдает мать крестнику, и даже ревновал ее к нему.
Барон вгляделся в подпоручика. Боже, неужели же этот статный худощавый юноша с прямыми темными волосами и со слегка удлиненным впалощеким лицом и есть Микки Уваров! Ничего общего! Разве что глаза, все еще по-детски припухшие, доверчивые и сейчас крайне смущенные.
– Микки! Да вы ли это? – оттаявшим голосом спросил барон. – Впрочем, и сам вижу: несомненно вы! А сначала, представьте, не узнал – вытянулись, возмужали…
– Я так рад, ваше превосходительство… – все еще пребывая в смущении, тихо признался Микки. – Когда мне стало известно, что вы примете нашу армию… поверьте, я был счастлив и не мог дождаться…
– Я тоже рад, Микки. Очень. И прошу вас наедине называть меня Петром Николаевичем.
– Благодарю вас. Благодарю… Петр Николаевич, – растроганно, сдавленным голосом сказал Микки. – И еще… только два слова. Здорова ли ваша матушка, баронесса Марья Дмитриевна? Где она? Как она? Знаете, я часто вижу ее во сне!..
Врангель нахмурился, грустно сказал:
– У меня давние новости, Микки. Находится в Петрограде, была жива, здорова.
– Как? Она не покинула Совдепию?! – воскликнул Микки.
Барон со вздохом развел руками.
– Как-то так получилось… надеялись на иной поворот событий, не зная, какие испытания будут ниспосланы нам Господом. А сейчас… сейчас не знаю. Никаких вестей.
Захваченный вихрем последних событий на фронтах, Петр Николаевич Врангель нечасто вспоминал ротмистра Савина, посланного им в Петроград. Сейчас же подумал, что времени прошло достаточно и уже пора бы ротмистру дать о себе знать, известить его, удалась ли рискованная миссия. Того, что ротмистра Савина могла постигнуть неудача, он не исключал: слишком густо замесилось все под Петроградом.
Барон печально качнул головой и тихо повторил:
– Совершенно… никаких… вестей.
Глава четырнадцатая
Эпоха потрясений и сдвигов выделяет не только героев. Как старые, заждавшиеся своего часа мины, всплывают на бурную поверхность проходимцы, авантюристы, палачи, люди без чести, без взглядов, без простых человеческих привязанностей.
Покидавшего Париж Анатолия Демьяновича Сычева – полковника неприметной внешности и неброских манер – провожал единственный человек. О Магомете бек Хаджет Лаше слышали многие, но мало кто знал его в лицо. Крепкий мужчина лет пятидесяти, с пронзительными бирюзовыми глазами на смуглом полноватом лице и жестким ежиком седоватых волос, он был красив той редко встречающейся красотой, которая привлекает и вместе с тем настораживает или даже отталкивает.