Между страницами последнего тома он обнаружил зеленый распечатанный конверт. Письмо пришло из Петрограда и было адресовано Клюеву. Михаил сразу забыл и про Ренессанс, и про обнаженных Венер. В конверте он нашел короткое письмо и фотографию, наклеенную на толстую картонку. В письме ничего интересного не содержалось. Брат сообщал Клюеву, что посылает фотографию его, Клюева, любимой племянницы.
С фотографии на Михаила задумчиво смотрела девушка с большими печальными глазами. Племянница была миловидна, но для следствия интереса не представляла. На оборотной стороне золотом была выдавлена фамилия фотографа и пяток медалей, полученных им на различных выставках.
Михаил хотел отложить фотографию, но вдруг заметил, что вдоль нижнего обреза картон раздваивается. Явно, кто-то разрезал его ножом. Отогнул тыльную часть картона, из-под нее выпал сложенный лист папиросной бумаги с напечатанным на нем текстом. Развернул, прочитал а опрометью кинулся к Холодкову.
- Ну вот, - сказал Холодков, подняв от листа папиросной бумаги повеселевший взгляд, - а говорили: не умею. Вы нашли, коллега, документ первостепенной важности - директиву подпольного ЦК эсеров. Они призывают бакинскую организацию к более решительным действиям, чтобы поддержать кронштадтский мятеж. Видите, на что пошли эти так называемые революционеры - черным по белому пишут: "В борьбе с большевиками все средства хороши". Каково? Если из этого исходить, становится понятна попытка устроить пожар на нефтепромыслах. Кстати, зажила ли ваша рука?
Михаил показал багровый шрам.
- Все в порядке, только мизинец малость скрючило.
- "Скрючило"... - Холодков забарабанил пальцами по столу, и на лице проглянула знакомая суровость.
Михаил понял, что сейчас он думает о Поле.
- Ладно. - Холодков пятерней зачесал свалившиеся на лоб волосы. - За документ спасибо. Сообщим о нем в Москву. Идите работайте.
Михаил помчался на четвертый этаж. Теперь-то он знал: поручение разобраться в груде старых бумаг не было "почетной" ссылкой. Напротив, ему оказано доверие. Тотчас он взялся перелистывать оставленные ранее без внимания книги. Ничего интересного в них не нашлось.
На следующее утро - был канун первомайского праздника - его вызвал Мельников.
- Здравствуй, орел, садись, - простецки встретил он Михаила. - Опять, выходит, отличился? Я про эсеровский документик. Да-а... - Он откинулся на спинку стула, бросив на край стола большие тяжелые ладони. - Понял теперь, в чем соль чекистской работы? Сидел ты три недели на верхотуре, копался в пыльном барахле, в бумажках, а удар этим самым нанес по врагу такой, что целой эскадре под стать. Затем и создали товарищ Ленин с товарищем Дзержинским нашу организацию. А наганом размахивать большого ума не требуется...
Михаил понял: намек на неудачную операцию, стоившую жизни Полю. Возразить было нечего.
Мельников навалился на стол массивной своею грудью и тихонько, будто по секрету, спросил:
- Учиться хочешь?
Михаил опешил - об учебе он за делами и думать забыл.
- А... как же работа?
- Не уйдет от тебя работа. Какие еще твои года? Вон Ломоносов в двадцать лет сел за парту. Зато ума-разума наберешься. Языки разные выучишь. Такой-то работник для пролетарской власти вдесятеро ценней. А? - В ярких глазах Мельникова промелькнула веселость. - Или ты уж все превзошел?
- Да нет, - поторопился опровергнуть Михаил, - учиться, конечно, надо. Меня и отец заставляет.
- Умный, значит, отец, - сказал Мельников и, закурив, продолжал по-деловому: - Направляем тебя, товарищ Донцов, в Москву, на рабфак. Кончишь его через два года, а там уж тебе присоветуют, куда дальше идти. Могу со своей стороны высказать пожелание. Хочешь?
- Хочу.
- Изучай языки. Очень нам понадобятся люди, которые хорошо знают язык наших врагов. Крепкие люди. - Опять глаза Мельникова озорно повеселели. - Не такие, конечно, сорвиголовы, как ты, но и не рохли. Соображаешь?
- Соображаю.
- Вот и хорошо.
В хлопотах и сборах пролетела неделя. Из пайковой муки Настасья Корнеевна пекла сыну в дорогу чуреки, припасла мешочек орехов, купила брынзы. Егор Васильевич и радовался - вышло по его, будет все-таки сын учиться, и места себе не находил от беспокойства: шутка ли, парню шестнадцати нет, а его за две тыщи верст понесет.
Вечером накануне дня отъезда Михаил забежал в Азчека проститься с товарищами.
В первую очередь пришел к Холодкову.
- Уезжаешь? - Холодков поднялся навстречу из-за стола.
- Завтра.
- Ну что же, Миша, желаю больших успехов. Учиться будет трудно, но ведь вы чекист. Помните об этом всегда. Вам не привыкать разгадывать загадки, решать сложные задачи. Не так ли?
- Так, Тихон Григорьевич. Только одна загадка для меня до сих пор осталась неразгаданной.
- Что вы имеете в виду, Миша?
- А штабс-капитана. Помните? - не без лукавства улыбнулся Михаил.
- Как же, помню. Теперь это не такой строгий секрет, чтобы не доверить его вам.
И Холодков в коротких словах поведал историю бывшего штабс-капитана Гробера.
Рассказ поверг Михаила в изумление.
- Просто не верится, - сказал он. - Агент английской разведки - и вдруг перешел к нам.
- Ничего удивительного, - возразил Холодков. - Гробер истинный патриот. Он видит свой долг в служении трудовому народу России. И если наступит день, когда он вновь понадобится нам, - а такой день, вероятно, наступит, - я не сомневаюсь: Гробер сделает все, что от него потребуется, для блага народа и Родины. Надеюсь, коллега, ваше любопытство удовлетворено?
- А это, Тихон Григорьевич, не любопытство. Просто хочется знать все о деле, в котором участвовал.
- Зачем?
- Чтобы связать отдельные звенья, продумать как следует...
- Уяснить свои ошибки и впредь их не допускать?
- Да.
- Для того, Миша, я и рассказал вам о Гробере, с которого началось дело о контрреволюционном заговоре.
На следующий день пришли старые друзья - Ибрагим, Алибек, Ленька. Ибрагим добыл из кармана бутылку вина. Долго сидели, говорили. Ленька клялся и божился, что не позднее чем через неделю его также направят в Чека. Алибек не верил, по своему обыкновению дразнил, подтрунивал...
Михаил впервые пил вино, и с маленькой стопки в голове зашумело. Он почувствовал себя будто под стеклянным колпаком - разговоры товарищей доносились издалека. Вспомнился день, когда они с Полем лежали на крыше купальни. А через несколько часов Поль умер. А если бы не умер? Лаврухин ведь мог и промахнуться. Тогда бы Поль жил сейчас в Москве. И у Михаила имелся бы его адрес. И, приехав в столицу, прямо с вокзала отправился бы к Полю. Вот было бы радости... Вместе бы умяли чуреки, которые мать положила в фанерный чемодан. И по орехам Поль, наверное, здорово соскучился. А в чемодане их фунта три. Зайдем к Маяковскому, угостим орехами...
Михаил вдруг поймал себя на том, что думает о Поле, как о живом, и даже улыбается, представляя встречу с ним. Тряхнул головой, вновь услышал разговоры друзей и почувствовал себя трезвым.
Поль умер. И вместе с ним умерла полудетская беззаботность, беспечность Михаила Донцова. Сейчас, за домашним столом, завершался первый большой период его жизни. Увидит ли он еще когда-нибудь своих родителей, сестер, друзей, Холодкова, Мельникова? Неизвестно, ничего не известно. Еще вчера он не подозревал, как это грустно - расставаться с отчим домом, с родным городом. Но ведь когда-то надо - в жизни каждого человека рано или поздно наступает такое расставание. Ты достаточно оперился, лети в большой мир и не забывай уроков прошлого.
II
ПАРИЖ
