- Вот видишь - не у меня же. А поэт тот, у кого учатся, у кого есть чему поучиться. - Поль назидательно поднял указательный перст. - Эрго: поэт суть первооткрыватель.
- Пах-пах, какой ученый человек! Зачем ему проходить московские курсы?
Поль вскинул на Михаила смеющиеся глаза:
- Ученых много - умных мало. Кто сказал?
- Пушкин А. С.
- Садитесь, ставлю вам пять.
- Распять раз пять...
- Насобачился рифмовать...
- Куда нам до вашего степенства.
Шутливая перепалка доставляла Михаилу большое удовольствие.
- Эх, Поль, - мечтательно сказал он, - вместе бы нам махнуть на эти курсы...
- Чего бы лучше, - согласился Поль, - но, поскольку ты остаешься, завещаю тебе часть моего наследства.
Он притянул к себе кожаную тужурку и достал из внутреннего нагрудного кармана маленький, так называемый "дамский" браунинг. Ослепительно засверкали на солнце никелированные плоскости, нежно-розовым и зеленым переливалась перламутровая рукоятка.
- Владей. - Поль вложил браунинг в ладонь Донцова. - Зайдем к коменданту, перепишем на тебя.
- Поль... Спасибо... Поль... - Михаил порывисто обнял друга, тот нетерпеливо шевельнул плечами.
- Брось, брось, не надо знаков подданничества, как говорил Поприщин. Пистоль-то пустяковый, калибр 5,55, хлопушка. Поражает только в упор, поэтому, учти, - более всего опасен для владельца. - Он потянулся, выгнув дугою грудь. - И вообще, Мишка, - весело мне сегодня чертовски. С чего бы? - Вдруг выхватил из рук Михаила браунинг: - Э-э, погоди-ка, без дарственной надписи нельзя. Есть что-нибудь острое?
Михаил протянул перочинный ножичек. На перламутровой рукоятке браунинга Поль процарапал: "От Поля Мише - на крыше". Улыбнулся:
- Правда, трогательная надпись? Жалко, ты альбома не завел, а то бы я стихи тебе написал. Вот, послушай-ка:
Нам в эти лихие годы
На железном стоять ветру,
Под смертельный шквал непогоды
Подставлять неокрепшую грудь;
И кожанку носить, а под нею,
Затянувши мальчишечий стан,
Пропотевшую портупею
И семизарядный наган.
Нам сидеть по ночам в засадах,
Рисковать по сто раз на дню,
Чтоб коммуны юного сада
Враг не вытоптал на корню.
А когда поднимутся всходы,
На земле воцарится труд,
Вспомним молодости
Лихие годы,
Вспомним жизнь
На железном ветру.
Михаил вдруг молча начал натягивать рубаху. Вид у него был совершенно ошалелый.
- Ты куда? - спросил Поль недоумевая.
- Пошли быстрей, напишешь мне, пока не забыл.
- Да не забуду.
- Все равно пошли. Запишешь, я выучу...
- Понравилось?
- Как только тебе удалось все понять?
- Что - все?
Михаил взялся за галифе, натянул одну штанину, да так и застыл, осененный неожиданной мыслью.
- Понимаешь, Поль, ты написал точь-в-точь, что я думал, только я не мог выразить. - Он говорил, волнуясь, и потому захлебывался словами. - Вот я живу... Прихожу домой... Отец, мать, сестры... нормальный быт... Нормальная голодуха. Каждый бьется за кусок... Засады - верно... Риск - тоже... Ну, конечно, не по сто раз на дню, здесь ты загнул...
- Допустимо преувеличение, гипербола, - вставил Поль.
- Ну, понятно, гипербола... А на деле все ведь кажется обыкновенно, привычно... скажем, как раньше в гимназию ходить или в училище. Иногда тошно. У меня было, когда Воропаева поймали. Бросить хотелось. Но вот ты сказал: на железном ветру. Ведь если вдуматься - точно. И наверняка вспомним эти годы, словно делали что-то великое. Верно ведь, верно... Слушай, Пашка, циркач несчастный, ты сам не знаешь, какую штуку сочинил. Каждый из ребят должен наизусть выучить. Маяковский?! Да что Маяковский? Он сидел в засадах? Он шел под пули? - Михаил сделал ораторский жест, и штанина свалилась.
- Ну-ну, не кощунствуй, - вставая, засмеялся Поль. - И подтяни свои шикарные галифе. - Жмурясь, он обвел взглядом горизонт, сказал серьезно и непривычно проникновенно: - Стихи мне самому нравятся. Я ведь немало об этом думал. Особенно, когда устанешь и все становится тошно, как ты правильно заметил. И вот что я знаю: в нашей работе надо быть романтиком. Надо из-за грязи, которую вывозим мы, видеть цветущие сады будущего. Иначе лучше уйти в дворники.
Поль разбежался, дважды упруго подпрыгнул и неожиданно прямо с крыши нырнул в море. Громко фыркая, подплыл к причалу, вылез красный, будто окунулся в кипяток. Растирая покрытые гусиной кожей предплечья, вскрикнул с выражением веселого ужаса:
- Ай, хар-рашо-о!
После пяти Михаил, как обещал матери, отправился к Ванюше. Шел он с тайной надеждой улизнуть с семейного торжества, вызвать Зину и прочитать ей стихи о железном ветре. Интересно, что она скажет? Ведь в этих стихах выражен весь великий смысл работы не только чекистов, но и большевиков вообще... Да, надо непременно увидеть ее - вчерашнее расставание было похоже на ссору.
У порога встретил Ванюша, с размаху влепил руку в ладонь Михаила.
- Здорово, чекист. Проходи, проходи на свет, дай взглянуть на тебя. - Ванюша обошел вокруг, восхищенно причмокнул:
- Смотри-ка, и наган на боку. Голыми руками нас не возьмешь, а? Ну, снимай свой кожух, садись. Скоро отец подойдет и Надя с Катей.
В дверях стояла мать, улыбалась, довольная. Михаил чувствовал: она любуется им, и восхищение Ванюши елеем разливается у нее по сердцу. Из спальни вышла Анна с малышом на руках, поцеловала брата. Следом выскочил Колька в новенькой голубой рубашке и длинных брючках, которыми он явно гордился, поскольку они были первыми в его жизни. Он остановился перед Михаилом, разинув рот, и забыл про свои брючки. Они поблекли рядом с кожанкой и выглядывавшей из-под нее кобурой.
- Здравствуй, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй! - Михаил подхватил племянника и одним махом поднял к потолку. Почувствовал, как под рукою трепетно заколотилось маленькое сердчишко, осторожно опустил на пол. - Поздравляю, братишка, с пятилетием. Подарок хочешь?
- Хочу, - решительно заявил Колька.
Михаил вручил ему перочинный ножичек.
Зажав подарок в кулаке, Колька юркнул в кухню - там у него имелся тайник.
Настасья Корнеевна в сердцах покачала головой.
- У тебя соображение-то есть?
- А что?
- Додумался мальчонке ножик подарить. А как напорется? Игрушку, что ли, не мог найти?
- А я откуда знал?
- Э-эх, - Настасья Корнеевна безнадежно махнула рукой, а Ванюша рассмеялся.
- Ладно, мамаша, авось не напорется. Скажите спасибо, что наган не презентовал.
Женщины удалились на кухню. Ванюша принял кожанку, усадил Михаила к столу, начал расспрашивать о работе, но тут же спохватился:
- Э, да я и забыл - у вас там кругом секреты, не разговоришься.
Собственно, Михаилу и не хотелось разговаривать. Он чувствовал, что далеко ушел от интересов семьи, оторвался от родственников. Его жизнь, его мысли заполняла работа в Чека, новые друзья, стихи, отношения с Зиной, а для семьи места не оставалось. Дома, среди разговоров о ценах на рынке, о предстоящем замужестве сестры Кати он сам себе начинал казаться маленьким, слабым, переставал ощущать так ясно выраженное Полем в стихах величие эпохи, собственную немалую роль в ней, все то, что давало ему силы выдерживать "железный ветер". Поэтому он старался меньше бывать дома.
Ванюшу позвали на кухню. Михаил взял с комода альбом, откинул тяжелую, тисненную золотом корку и прыснул от смеха. Месяца полтора он не брал альбом в руки, и за это время в нем произошли перемены. Внес их, по-видимому, предприимчивый Колька. Всех изображенных на фотографиях мужчин и женщин он снабдил бородой и усами. Карандаш его не сделал исключения ни для бабушки, ни для матери. Настасья Корнеевна на семейной фотографии выглядела гренадером в отставке, переодетым в женское платье. Еще более выразительный вид имела Анна - закрученные молодецкими кольцами усы и окладистая до пояса борода. По-видимому, такое обилие растительности объяснялось особым расположением Кольки к матери.
Михаил открыл пятую страницу. Ну, конечно, Зина не избежала общей участи. И ее брат...
Что это?.. Не может быть...
Изнутри словно кто-то кулаком ударил Михаила в сердце - на мгновение у него оборвалось дыхание. С фотографии, которую он видел, наверное, сотню раз, на него смотрел бородач. Знакомый бородач, впервые встреченный около дома Красовского. Аккуратная бородка и усы, подрисованные Колькой, не оставляли сомнений - то же самое лицо, та же посадка головы... И палка... палка... Как в калейдоскопе из разрозненных бесформенных стеклышек образуется правильный узор, так в голове Михаила отдельные малозначащие детали вдруг составились в стройную картину. Смутные чувствования получили логически ясное обоснование. До того ясное, что показалось невероятным, как он до сей поры не сумел увидеть очевидного: неизвестный с бородой, в котором подозревали заграничного белогвардейского эмиссара, был не кто иной как поручик Александр Лаврухин! Брат Зины...
Ошеломленный внезапным открытием Михаил сидел у стола и невидящими глазами смотрел в окно. А может быть - ошибся? Нет, нет... Еще тогда, в квартире Красовского, когда нашел палку, лицо бородача показалось знакомым... Но Воропаев, гад, задурил ему голову. Знает Зина или нет? Что-то подсказывало ему: знает... Ее странные вопросы... Помнится: "Если бы близкий тебе человек оказался нелояльным по отношению к власти..." А ее беспокойство, раздражительность во время вчерашнего свидания... Да, да... знает... Что гадать? Надо пойти и спросить.