Все же натянул сапоги и успел уйти. Палку только оставил. Хватился уж на Дербентской, когда подходил к дому Клюева. Да-а, такое и захочешь забыть - не забудешь. А через день - бегство с Нагорной... Явившись сюда, он сбрил усы и бороду. Теперь, впрочем, это не имело значения: и с растительностью и без нее он не мог появляться на улицах.
За двое суток он отдохнул и успокоился. Прекратилась судорога, сводившая скулы, как бывает, когда разжуешь лимон. Пора выбираться из этого вертепа. Довольно искушать судьбу. В Иран, в Иран...
Когда Мешади Аббас принес обед, Лаврухин попросил его прислать Рза-Кули. Этому человеку с рожей лубочного разбойника, облаченному, однако, в отличный европейский костюм, были поручены все заботы о постояльце. Через него же осуществлялась связь с кочи Джафаром. Сам кочи предпочитал держаться в стороне.
Рза-Кули не заставил себя ждать.
- Звали, эффендим?
- Скажи, можно выбраться из города?
- Трудно. В поездах и на дорогах документы смотрят. Ждать нада.
- Морем?
- Э! Все равно, Как от дождя убэжать под вадасточную тырубу?
- Я должен попасть в Иран.
- В Иран?
Ни Рза-Кули ни кочи Джафар не знали о своем постояльце главного - что он прибыл из-за границы.
- Да, в Иран.
- Буду гаворыт с ага Джафаром.
- Подожди. Пришли ко мне этого юношу...
- Гасана?
- Да.
В ожидании Гасана он написал короткую записку отцу с просьбой дать денег. Отец промышлял на черном рынке, следовательно деньги у него были. В том, что он не откажет, Лаврухин не сомневался - старик любил его и гордился им.
Вошел щегольски одетый молодой человек в коричневой папахе. Лаврухин впервые видел Гасана, до того лишь слышал о нем от Красовского.
- Здравствуй, - приветливо сказал Лаврухин. - Я знал твоего отца и сочувствую в постигшем тебя несчастье. Мне потребуется небольшая услуга: снести письмо Милию Ксенофонтовичу Лаврухину и получить ответ.
- Эффендим, я учился в гимназии и прошу обращаться ко мне на "вы", - спокойно ответил Гасан.
"Однако, высокомерие, как у принца крови", - внутренне усмехнулся Лаврухин, а вслух сказал без тени иронии:
- Извините, Гасан, я понимаю. Вот письмо.
Гасан ушел. Вернулся он перед вечером с небольшим ковровым саквояжем, до половины набитым деньгами. Отец прислал ровно миллиард в советских купюрах.
Утром явился Рза-Кули. Да, эффендим может быть спокоен, его доставят в Иран морем. Но требуются деньги... Лаврухин высыпал на стол кучу купюр.
- Здесь миллиард. Хватит?
Рза-Кули улыбнулся, показав крупные желтые зубы.
- Золото нада, эффендим. Триста рублей золота. Через два дня можна ехать.
У Лаврухина в нижней рубашке было зашито двадцать английских фунтов. Но они потребуются там, за рубежом. Ведь предстоит еще добраться до Парижа.
На этот раз письмо было длинное. Лаврухин заклинал отца прислать пятьсот рублей золотыми монетами либо фунтами. На карту поставлена его жизнь.
Миллиард был сложен в саквояж и саквояж вместе с письмом вручен Гасану.
Посыльный вернулся с пустыми руками и сообщил, что за ответом Милий Ксенофонтович просил прийти завтра часов в шесть. Как понять эту отсрочку? Отказ? Или отцу требуется время, чтобы собрать необходимую сумму? Несколько раз за вечер Лаврухин порывался сам сходить на Воронцовскую... Однако благоразумие брало верх. Нет, как бы ни сложились обстоятельства, он не намерен облегчать чекистам их задачу. Не намерен искать смерти. Потому что живого они его все равно не получат.
Следующий день, возможно последний день на русской земле, выпал не по-весеннему жаркий. В опиумокурильне нечем было дышать. Раздевшись до нижней рубашки, Лаврухин лежал на стопке матрацев. Одну за другую курил папиросы. Хоть бы книжку догадались предложить басурманские хари. Где там... Хорошие денежки наживает на нем эта сволочь Джафар. Из трехсот рублей контрабандистам вряд ли достанется третья часть.
После обеда мочи не стало лежать. Из угла в угол мерил шагами комнату. Послать за Гасанкой? Пусть сходит, узнает... Самому пойти?.. Выдержка, где твоя выдержка, подполковник Лаврухин, черт тебя побери?
Солнце ушло из комнаты, легче стало дышать. А часы тянулись по-прежнему томительно.
Внезапно в коридоре, соединявшем опиумокурильню с лавкой, услышал легкие шаги. Открыл дверь. В полумраке увидел поднимавшегося по лестнице Гасана.
- Ну, что?
Гасан вошел, поставил на стол саквояж. Лаврухин запустил в него руку, извлек тяжелый газетный сверток. Прислал! Спасибо, отец, теперь дважды я обязан тебе жизнью. Сдерживая нетерпение, развернул на столе газету. Пять столбиков по десять золотых червонцев в каждом. Отсчитал пяток монет.
- Я всегда буду помнить вашу услугу, Гасан. Возьмите, - протянул деньги.
- Спасибо, эффендим, - не трогаясь с места, сказал Гасан. - Нет ли у вас нагана?
- У меня есть пистолет, но пока он мне необходим. А почему вы не попросите у Рза-Кули?
- Он не разрешает носить оружие. Говорит: наделаешь глупостей.
- Зачем же вам наган?
- У меня есть враги, эффендим.
- Среди большевиков?
- Да.
- Хорошо, Гасан, я найду способ добыть для вас оружие. А деньги все же возьмите. Считайте их подарком. - Лаврухин подошел, пожал Гасану руку. - Спасибо за все.
Ему определенно нравился этот мусульманский юноша, гордый и, как видно, мстительный. В будущем мог пригодиться.
20
Часы остановились, и мать разбудила Михаила поздно. Пока он, торопясь, почти не прожевывая, глотал на кухне завтрак, Настасья Корнеевна рассказывала:
- Анна вчера быка. Нынче у Коленьки день ангела, наказывала приходить. Ты уж, Миша, выбери времечко, забеги: как ни говори - дядя. Мальцу-то лестно. Оно хорошо бы и подарок какой немудрящий. Ведь не дорог подарок...
- Ладно-ладно-ладно, будет сделано, - бормотнул Михаил, бросив ложку и опоясываясь ремнем с тяжелой кобурой. - Как говорится: "Откушать в качестве поэта меня вельможа пригласил".
- Чего? - не поняла Настасья Корнеевна.
- Беранже.
- Да ты путем скажи: придешь ай нет?
- Постараюсь! - уже из-за двери отозвался Михаил.
По дороге вспомнил, что забыл зарядить наган, из которого ежевечерне по требованию матери вынимал патроны. Ладно, зарядит на работе.
Обедали вдвоем с Полем. Быстро съев свою порцию перловки, Поль предложил:
- Айда искупаемся.
- Что ты, - начало апреля, вода ледяная. Да и рука у меня.
- На солнце поваляемся. Солнце - источник жизни... Слышал?
- Краем уха.
- Необразованность.
До купальни было рукой подать. Она помещалась в конце причала, уходящего от набережной метров на сто в море. Поль разделся, по лесенке спустился к воде, окунул ногу и тотчас выдернул.
- Почти кипяток. Айда загорать.
Они влезли на тесовую крышу купальни, распластались на теплых досках.
Непрерывная зыбкая пляска волн на тысячи осколков дробила солнце, яркие подвижные блики играли на тесовых стенах купальни, на лице Поля. С крыши хорошо просматривалась вся бакинская бухта и белый под ярким солнцем город, расчерченный глубокими голубыми тенями.
- Курорт, - сказал Поль. - А в Москве, наверное, еще снег лежит.
- Москва - что, вот на Северном полюсе...
- Насчет Северного полюса не знаю, - Поль повернулся на бок, посмотрел на приятеля таинственно и весело. - А в Москву отбываю через неделю.
- Ты? Как сопровождающий?
- Нет, как недоучка. В Москве открываются курсы по подготовке нашего брата в юридический институт. Мельников и Холодков сегодня вызывали, предложили поехать. Я согласился.
- Как же так? - растерянно проговорил Михаил. - Значит, уедешь? А я?
- Поработаешь - и тебя пошлют.
- Да нет...
Михаил хотел сказать: "Как же я без тебя?", но понял: это прозвучало бы совсем по-детски. Он привязался к Полю. Порой ему не верилось, что знакомы они всего лишь три недели. Каждый час, проведенный в его обществе, представлялся Михаилу необыкновенно емким. Сам того не замечая, он легко поддавался влиянию Поля, учился у него, многое перенимал. Речь Михаила становилась более точной и правильной. Он усваивал манеру Поля шутить - добродушно, небрежно, походя. Наконец, стихи... Еще недавно он не сумел бы и двух строчек сказать наизусть. Просто не знал, зачем их говорить. Теперь он не только чувствовал прелесть стихотворных строчек - теперь строки просились в его речь.
Все это, казалось, пришло само собою, и лишь теперь Михаил понял, какое большое место в его жизни занимал Поль.
- Маяковский и Блок тоже в Москве живут, - по ассоциации сказал Михаил.
- Блок в Петрограде, - машинально уточнил Поль и, уловив мысль приятеля, вздохнул: - Эх, Миша, разве дело в том, где живешь?
- Но ведь ты хочешь стать поэтом...
- В этом деле мало хотеть - нужно иметь.
- Талант, что ли? Он у тебя есть.
- Это мы с тобой так считаем. А вот в Москве приду к Маяковскому, а он возьмет да скажет: "Порви свои вирши, дорогой товарищ, и больше не переводи бумагу".
- Не скажет... А скажет, мы ему всем отделом письмо накатаем: "Товарищ Маяковский, не зажимай нашего чекистского поэта, этим ты играешь на руку классовому врагу..." Понял?
- Чудак ты, Мишка, - рассмеялся Поль. - Еще, может, декрет потребуешь выпустить: "С апреля месяца сего числа признать товарища такого-то, поскольку он чекист, великим поэтом".
- Ну, декрет... Поэтов не по декретам узнают, а по стихам.
- Блестящие афоризмы выдаешь. У кого научился?
- Наверное у Беранже, у Минаева...