Ей показалось, что кто-то лает, подражая собаке. Оказалось, это ее смех.
«Что скажет папа, когда я вернусь?» Лицо отца потеряло со времени последней встречи всякие индивидуальные черты. Оно было никаким. Слишком простым, слишком невзрачным. Инга не могла вспомнить, какой он на самом деле. А мать? Здесь ее тоже ждало разочарование. Ничего. Инга не видела даже ее глаз, больших, серых, всегда обвиняющих. Инга так и не решилась задать ей мучавшего ее долгие годы вопроса: почему мама так смотрит?
Инга привалилась к стене. Все-таки ее вырвало. Коньяк выплеснулся под ноги. Она прополоскала рот.
Мысли о самоубийстве, посетившие ее вскоре, были яркими и разнообразными.
Инга окунулась в размышления с фатальной готовностью подошедшего к последней черте человека.
Она посмотрела на свои руки. Подушечки пальцев сморщились от горячей воды. Кисти у нее были красивыми, тело тоже, параметры модельные, ей было что показать – иначе бы не получить ей такую работу. Инга сжала кулаки. Красота не дает силы, а сильной быть хочется. Слабый не способен защитить себя.
Можно было бы проглотить пузырек но-шпы, но этот способ ненадежный. Могут откачать. Перерезать вены? Нет, она не сумеет. Смелости не хватит. От одной мысли о боли и рассеченной плоти, откуда вылезают пузырьки жира, протестует желудок.
Инга без сил опустилась на дно ванны, под струи горячей воды. Там она и заснула с полной уверенностью, что для нее все кончено.
* * *
– Дин, дай что-нибудь набросить! Где мой халат?
За кулисами сквозило, и Инга почувствовала, что ее, потную, одетую только в черные стринги и туфли, прохватывает ледяным ветром.
Дина появилась откуда-то сбоку, с сигаретой в руке. На площадке начался другой номер.
– Твой халат Ира взяла, – сообщила Дина.
Инга выругалась.
– Дай закурить.
Товарка вытащила пачку и зажигалку. Поглядела на торчащие из трусиков Инги купюры.
– Простыну и двину ласты…
– Мне столько не дают, ублюдки гнойные, – сказала Дина глухим голосом. Под глазами у нее были синяки, лицо бледное. Инга подумала о синих венах на ее чересчур худых ногах. О прыщах, которые она расчесывает. Девка подсела на какую-то дрянь. И колет, наверное, под язык, чтобы Боров не заметил ничего. Но он скоро заметит. Дину выгонят на улицу. Будучи наркоманкой, она покатится по наклонной плоскости.
Инга ненавидела ее.
– Двигай жопой, – сказала она Дине и отошла в сторону. Сегодня танцевать было особенно тяжело. К ногам словно гири привязали. Дважды она едва не выпустила шест из руки – ладони оказались слишком потные, будто маслом их кто-то намазал.
Инга вспомнила, как подползала к краю площадки, к трясущим купюрами рукам мужиков. «Что за жизнь блядская!» Она вышла на свет, поглядела на колено. Ссадина. На самом видном месте.
Чурбан, охранник, нарисовался из бокового прохода. Инга выпрямилась, дымя сигаретой.
– Как дела?
Он остановился, рассматривая ее голую грудь.
– Баба тройню родила. Отвали! И перестань пялиться, не то в глаз получишь.
Чурбан заулыбался и привалился спиной к стенке, давая Инге пройти. Как всегда вонял чесноком. И где он его только берет постоянно? Инге не хотелось спрашивать, а только врезать ему в челюсть.
– Только одно слово, только одно слово – и мы будем жить долго и счастливо.
– Облезешь. – Инга прошла мимо него, напитываясь злостью.
У самой гримерки, откуда доносились женские голоса, ее поймал Боров. Лоснящийся прилизанный пиджак с выступающим брюшком. От него всегда пахло терпкими духами.
– Умничка, умничка, умничка! – пролепетал Боров. Наклонившись, он поцеловал Ингу в щеку и стал выдергивать купюры у нее из трусиков. – Ты просто кладезь!
– Да? И что с этого имею? – спросила Инга.
– Только без шантажа.