III
Весеннее солнце било косыми лучами над угрюмой туруханской тайгой, когда Грибовы опять сидели за самоваром. Из окон избы в проулок был виден сквозь обсыпанные снегом пихты белый простор закованного во льды Енисея.
Отдохнувшие дети свежо и радостно смеялись, голоса их звенели, как льдинки, которые тают, звенят и падают от огнистых поцелуев весеннего солнца. Грибовы оба светились таким же светом, казались юными и бодрыми, и каждую минуту серебряные взрывы смеха Варвары Михайловны будили улыбки на лице ее мужа.
Это было так ново и не похоже на вчерашнее, что даже Семеновна заметила разницу. Она долго смотрела на них своими красивыми ласковыми глазами:
- Словно святые, - сказала она нараспев. Слова вылетели сами собой, и Семеновна, сконфузившись, торопливо встала из-за стола, крикнув:
- Шанешки подгорят!
Варвара Михайловна выскочила следом за ней И за перегородкой крепко обняла и поцеловала Семеновну, а та, утерев глаза, застрекотала певучим говорком:
- Милая ты, думаю это я вчера: несчастненькие, куды их с детками загнали, ото всего оторвали. От всякого от житья господского, непривышно все, чижало… А поглядела сегодня, а вы эдакие светлые, сердцем почуяла - хорошие люди, дай вам бог всего хорошего…
Весь этот день прошел в радостной суете. Грибовы вместе с детьми ходили по лавкам маленького городка, запасаясь всем необходимым для гиблых мест, где должны они были прожить долгие годы.
Наконец, усталые, с покупками в руках, они заглянули к начальнику тюрьмы с просьбой отправить их через неделю на место ссылки.
Старик только что проводил обратно конвойных жандармов, и нос его еще горел, как уголь, от истребленных за ночь напитков.
- Батеньки мои, - всплеснул он руками, - чудаки-люди! Куда вы торопитесь, словно на свадьбу. Насидитесь, наплачетесь с детками, а тут можно хоть два месяца жить, пока Енисей тронется и теплей будет…
Грибов недоверчиво улыбнулся, но Варвара Михайловна была другого мнения.
- В самом деле, - сказала она, - прежде чем ехать, нужно как можно лучше подготовиться. Не забывай, Лев, что детям действительно трудно…
- Правильно, милая барыня, правильно, - подхватил Иван Акимыч, - а там и пароход придет…
- Как пароход? - с удивлением воскликнул Грибов.
- Пароход-с, - отвечал Иван Акимыч, - "Енисеем" зовут, до Бреховских ходит. Еще с 1863 года ходит; лет двадцать назад в первый раз из Красноярска пришел…
Это обстоятельство дало новый оборот мыслям Льва Сергеевича. Он согласился ждать парохода, а пока снестись и списаться кое с кем из товарищей и кстати повидать Шнеерсона.
Грибовы простились с чудаковатым стариком и поспешили домой, чтоб разгрузиться от покупок и накормить детей. Новые планы в связи с неожиданным открытием кружили их радостью. Они, еще не оправившись от дороги и волнений, были в каком-то тумане, да и первый день свободы, особенно такой, по весеннему солнечный, пьянил и радовал их.
- Как же это, Лева, - говорила Варвара Мидайловна, подходя к дому, - мы совсем забыли о здешних товарищах?
- А вот мы сегодня же пойдем к Шнеерсону, - ответил Грибов. - Помнишь, Лазарев говорил о нем еще в Енисейске. Это испытанный революционер и хороший товарищ. Здесь он пять лет сидит в ссылке и служит доктором.
IV
Дома они застали нежданного гостя. На лавке у окна сидел маленький худенький человек лет сорока и курил трубочку с длинным черешневым чубуком. С виду он напоминал помещика средней руки, если бы бронзовые форменные пуговицы не указывали, что он чиновник по богоугодным делам.
Незнакомец быстро встал им навстречу и с легким еврейским акцентом проговорил:
- Если не ошибаюсь, Лев Сергеич Грибов?
- Да, - ответил Грибов. - С кем имею честь?..
- Здравствуйте, дорогой товарищ, - живо заговорил тот, протягивая руки. - Я Шнеерсон, Давид Борисыч… Они обнялись и поцеловались.
- А мы к вам собирались, - ласково заговорила Варвара Михайловна.
- Ну, и отлично, - засуетился Шнеерсон, - мы так и сделаем. Не раздевайтесь, пожалуйста, а прямо к нам, обедать. Мы с женой давно поджидали вас… У меня тоже дети: одна большая, невеста уж, и две маленьких дочурки… Э, да у вас мальчики!
- А она - девочка, - указал меньшой на сестренку.
- Ах, ты, батюшка мой сахарный, - нараспев проговорила Семеновна, снова укутывая начавших было раздеваться детей.
Но мальчик недовольно нахмурил брови и заявил обиженным тоном:
- Это поп - батюська, а я - Петя - мальчик. Все весело рассмеялись и тронулись в путь.
Доктор жил в конце города, где помещалась больница, или богоугодное заведение, как тогда еще говорили в Сибири. Итти нужно было всего минут десять, так как городок Туруханск обширным не был. В то время он уже числился заштатным и имел всего человек двести жителей.
- И то в этом числе, - сказал доктор, - нужно считать шестьдесят казаков, человек двадцать духовенства и чиновников да человек десять ссыльных-поселенцев.
Дальше иэ разговоров Грибовы узнали, что в Туруханске живет десятка два инородческих семей, но зато в городе семь лавок, соляная стойка, винный склад, хлебозапасный магазин, лечебница, приходское одноклассное училище и пристань. Городок жил пушной и отчасти рыбной торговлей.
- Да, - задумчиво проговорила Варвара Михайловна, - что же тогда представляет из себя Гольчиха?
- Если правду сказать, - грустно заметил Шнеерсон, - то Туруханск это столица в сравнении с Гольчихой. В июне здесь ярмарка бывает, и тогда вот для всех этих северных медвежьих углов праздник. Сюда съезжаются торговать пушниной и рыбой, покупать хлеб, водку, порох и свинец. Впрочем, и здесь не сладко. Теперь вот середина марта, солнышко играет, а зимой-то тьма, холод, колодцы и те до дна промерзают…
Наступило молчание. Грибов вскользь взглянул на жену и, засмеявшись, шутливо крикнул:
- Не грусти, жонка, здесь мы будем работать лучше и спокойнее, а холод и тьму мы сумеем побороть!
Варвара Михайловна улыбнулась.
- Я была готова и к худшему. Я не грущу, я соображаю, как и чем запастись для Гольчихи. После вчерашнего мне теперь ничто не страшно.
Доктор с недоумением посмотрел на бодрые лица своих спутников, но ничего не возразил, а перевел разговор на другую тему:
- Вот и моя резиденция. Тут и богоугодное заведение и моя квартира.
Перед ними был бревенчатый дом с пятью окнами по фасаду и с крыльцом, рундуком по-сибирски, на резных колонках с точеными балясинами:
В прихожей гостей встретило все семейство доктора.
- Это Грибовы, - радостно заявил Давид Борисыч и, обернувшись к Варваре Михайловне, продолжал, - а это моя жена Юдифь Яковлевна, это дочки: Лия, Сарочка и Соня.
После приветствий и поцелуев все прошли прямо в столовую, где был накрыт стол, как раз по числу гостей и хозяев.
- А откуда вы узнали, - спросила, смеясь, Варвара Михайловна, - что приехал Лев Сергеич и сколько всех нас?
- Откуда? - засмеялся доктор, - да ко мне сегодня с утра еще забегал Иван Якимыч…
- Видишь, Лева, торжествующе заявила Варвара Михайловна, - я, выходит, и права, а ты старика опасался, боялся, нет ли провокации.
- Это Иван-то Якимыч провокатор? - снова засмеялся Шнеерсон.
- Все же это странно, - заметил Грибов, - тюремщик, с жандармами пьянствует и нам благодетельствует. Обидно и неприятно.
Шнеерсон покраснел, но заговорил горячо и серьезно:
- Мне пред вами теперь как-то неловко, и мое положение показалось бы на первый взгляд ложным, но тут, в этих гиблых местах, особая жизнь, и люди особые. Но, прежде всего, Иван Якимыч тоже ссыльный, но не политический, а какой, затрудняюсь даже сказать.
Грибов удивленными глазами посмотрел на доктора.
- Что же он за человек?
- Очень несчастный, - продолжал Шнеерсон. - Его здесь считают не то юродивым, не то блаженным. Безобидный человек…
Шнеерсон помолчал и рассказал следующую историю из жизни странного тюремщика.
Во дни давно прошедшие Иван Якимыч служил где-то в Петербурге в одном из департаментов. Был, вероятно, таким же, как теперь, смешным добряком и чудаком. Это, однако, не помешало ему, имевшему уже за тридцать, влюбиться в одну хорошенькую девушку, на которой он и женился. Со дня свадьбы Иван Якимыч неожиданно полез в гору. Вскоре у него и сынишка появился. Прошло потом этак годика полтора, а он чуть ли не выше столоначальника место занимает. Счастью его пределов нет, жену любит до безумия, а мальчишку и того больше. Вообще, дети, это - его самое слабое место.
Только вот вздумалось ему подарок молодой жене принести к именинам. Ушел раненько со службы, поехал в ювелирный магазин, что-то купил там, и домой.
Вбежал по лестнице такой радостный, а горничная его в комнаты не пускает. Он понять ничего не может и прямо к жене, а та с самим начальником на диване обнявшись сидит.
"Показалось мне, - говорит Иван Якимыч, - будто весь мир божий на мелкие стеклышки бьется и на глазах моих рушится".
Жена бледная стала, генерал пятнами пошел, но молчит, смотрит сурово…
- Что же это, в-ваше превосхо… - задохнулся бедняга.
Тут генерал топнул ногой и крикнул:
- Марш на службу, болван!..
Иван Якимыч вышел, но только на службу пришел дня через три. Все это время по кабакам пьянствовал, а там сослуживцы глаза ему открыли, со всеми подробностями рассказали. Оказалось, все это самой девицей было подстроено, и сын не его, а генерала…
Вот тут и случилось самое героическое, чего и сам Иван Якимыч объяснить не умеет.
Вошел он в департамент, чиновники все за столами сидят, а генерал как раз из кабинета выходит. Маленький он был, лысый и с голубой лентой.