Хвастливые синицы
Пока принес от ручья воды, вокруг стоящей на пеньке консервной банки собралась целая стая синичек и принялась таскать оттуда мясо. При этом они так галдели, что мне показалось, у этих шустрых желтогрудых птичек случилась драка. Подпустив меня совсем близко, синички вспорхнули на лиственницу и стали ждать, когда я отлучусь снова. Я не уходил. Это действовало им на нервы, против обыкновения синички не сисикали и не перепархивали с ветки на ветку, а сидели и молча поглядывали на пенек с консервной банкой. Наконец одна из них не выдержала и опустилась на пенек. С опаской покосилась на нож, которым я чистил картошку, и принялась за мясо. Скоро к ней присоединились и остальные птицы.
Я старался не делать резких движений и даже чуть отодвинулся в сторону. Они же не очень и боялись. Чуть поклюют, вспорхнут над головой, потрепещут крылышками и снова к угощению.
Наконец наелись, возвратились на лиственницу и принялись весело переговариваться: "Си-си-си-си! Си-си-си-си!". То ли после еды у них поднялось настроение, а может, просто синички хвастались друг перед дружкой, как отважно таскали мясо и ничуть меня не боялись.
Олений аппетит
В начале февраля в долину реки Чуританджи спустилось стадо оленей. Большое. Две с половиной тысячи. Правда, об этом я узнал много позже. А сначала увидел цепочку оленей, что шла от перевала. Впереди, покачивая рогами, выступали оленухи-важенки, за ними оленята-энкены, быки-корбы и жирные чалымы. Сзади на легких нартах ехали пастухи. Каждую нарту тянули два ездовых быка-ондата.
Ондаты - самые крупные олени в стаде и в то же время самые доверчивые. Как только пастухи-эвены распрягли их, ондаты направились к моей избушке. Сначала они съели мясной фарш, которым я подкармливал кедровку, затем стащили повешенных на лиственницу замороженных хариусов и наконец принялись грызть снег в том месте, где я вылил остатки борща.
А сена не тронули. Еще с осени под нарами лежал мешок сена. Сухое, зеленое, ароматное. Я, как увидел оленей, сразу достал и выставил за порог. Дай, думаю, угощу. А они брезгливо фыркнули и отвернулись.
И это называется олени!
Друзья-недруги
Еще какую-то неделю назад возле моей избушки жило всего восемь куропаток, а сегодня их более полусотни. Виноваты спустившиеся с перевала олени. Они разрыли снег, обнажили заросли богатых почками кустов, открыли россыпи камушков-гастролитов. Раньше голодные куропатки, охотясь за каждой почкой, чуть ли не до сумерек бегали по снегу, сейчас солнцу еще светить да светить, а они уже в лунках. Закопались поглубже в снег и на боковую. Да и чего не спать? Зоб полон отборных почек, под снегом тепло, лиса не увидит, сова не схватит.
Поэтому-то зимой у оленьего стада всегда можно вспугнуть хороший табун куропаток.
Летом же страшней оленя для куропаток врага нет. Пусть хоть десять лисиц охотятся в долине, хоть двадцать сов летает, а всех куропаток им не выловить. Но пройдет по долине оленье стадо - и сразу же разорит все гнезда. Яйца съест, цыплят поглотает. Не оставит ни скорлупы, ни перышка.
Вот и получается, что летом олень куропатке лютый враг, а зимой - первый друг.
Тальниковое полотенце
Сегодня я гостил у пастухов-эвенов. Прямо на снег они настелили лиственничных веточек, прикрыли оленьими шкурами и над всем этим натянули палатку. Посередине палатки топится большая железная печь, и от ее тепла лиственничные веточки источают пряный аромат. На дворе январь, а здесь пахнет, словно в весеннем лесу.
Пастухи расспросили меня, не встречались ли где-нибудь следы волков, росомах, рысей? Не заглядывают ли сюда дикие олени-буюны? Еще осенью буюны увели из их стада двадцать оленух-важенок, и до сих пор никто не знает, где их искать.
Потом мы обедали. После еды я оглянулся, где бы помыть руки, но ничего похожего на умывальник не обнаружил. Бригадир пастухов Коля улыбнулся и подал мне комочек очень тонких тальниковых стружек. Небольшой комочек, всего с полкулака величиной. Но им я насухо вытер губы, до скрипа протер руки, тарелку, нож. После этого и лицо, и руки долго источали тальниковый запах.
Заячьи дорожки
Летом зайцы бегают по тайге как попало, зимой - по тропам. В верховьях Чуританджи таких троп ровно семь. Три ведут на сопку, две к сухому ручью, одна в Медвежий распадок, и последняя по моей лыжне. Правда, случается, какой-нибудь заяц отвернет к выглядывающему из-под снега кустику пушицы или сломленной тополиной ветке и проторит новую дорожку. Но разве это тропа? Через неделю от нее не останется и следа.
Когда вдоль Чуританджи прошло оленье стадо, вся долина преобразилась. Там, где раньше лежал пушистый снег, темнеют разрытые до самой земли ямы-копанки, везде сломленные ветки, клочья сухой травы. На опушке тайги, где все заячьи тропы сходились в одно место, олени вытоптали такое поле, хоть играй в футбол.
Ну, думаю, теперь зайцы разгуляются. Скачи, куда вздумается. Ан нет. Дня через три выпала небольшая пороша, и вижу, что зайцы-то своих троп оставлять и не думали.
Вот здесь раньше они ныряли под наклоненную лиственницу, и сейчас заячьи следы ведут как раз в ту сторону. В другом месте тропа делала петлю вокруг куста карликовой березки. Теперь того куста нет и в помине, а петля на новой дорожке осталась.
Получается, как ни старались олени, а ни одной заячьей тропы не порушили.
Постой, а может, зайцы и летом тоже бегают по дорожкам, да только мы этих дорожек не можем разглядеть?
Гости
Откуда взялся этот паучок - я не могу даже представить. Может, я занес его вместе с дровами, а может, он зазимовал в одной из щелей, которыми так богата моя избушка, и, почувствовав идущее от печки тепло, решил, что наступило лето.
Я сидел у печки и подшивал валенки, и вдруг он. Распустил паутину и словно плывет в воздухе. Мне говорили, если паук черный - значит, к одному гостю, а если рыжий - к трем. У этого брюшко желтое, ноги красные, а голова коричневая. "Рыжий!" - решил я про себя и, когда варил суп, налил воды по самый рубчик. Вдруг и на самом деле явится целая толпа гостей? Потом глянул - дров под нарами маловато, за топор и на улицу. Люди придут, а топить нечем.
Пила у меня острая, но все равно в одиночку быстро не погонишь. Да я и не гоню. Одет тепло, времени сколько угодно, пилишь себе да поглядываешь по сторонам.
Сразу же, как только вжикнула пила, откуда-то заявился дятел желна. Сам как смоль, а на голове красная шапочка. Пристроился на стоящую неподалеку лиственницу и принялся за работу. Трудится дятел споро, старательно и в то же время с большим расчетом. Раньше мне казалось, что дятел это так себе. Сел на одно дерево, на другое, третье, постучал, есть короед - съел, а нет - полетел дальше. Теперь вижу, что это далеко не так. Прежде всего он очень расчетлив. За все время, пока я возился с дровами, он обследовал четыре лиственницы и ни на одной не поднялся и на сантиметр. Залетит под самую вершину, приклеится к стволу и начинает потихоньку спускаться. Прежде чем ударить клювом, он долго и придирчиво смотрит, стоит ли ударять? Потом сильным боковым ударом: "Тук-тук!", небрежно взмахнет головой, отбросит в сторону щепку и принимается собирать поживу. Аккуратно приложится клювом раз, другой, третий, словно целует лиственничный ствол. Я даже различаю, когда он берет добычу, лежащую под корой, и когда извлекает ее своим крючковатым языком из глубокого хода.
Обработал один участок, спустился на десять шажков и принялся за следующий. И вот так, пока не ткнется хвостом в снег. Там немного посидит, словно в раздумье, за какое дело ему приняться, пурх! - и уже у самой вершины высокой сучковатой лиственницы.
Да все молча, все с оглядкой. И голос подал только под конец своего обеда. Добрался до нижних сучков, отколол кусок коры величиной с хорошую тарелку, крикнул победно: "Клить-клить-клить!", мелькнул среди деревьев и исчез.
Желна никогда не подбирает оброненных короедов, и они достаются синицам или поползням. В этот раз никого из этих птичек рядом не было и я решил сам собрать короедов. Под тремя первыми лиственницами ничего кроме россыпи щепок, ошметков коры и желтых хвоинок не оказалось, а вот под четвертой среди всего этого хлама лежала шмелиха Машка. Мне это имя как-то сразу пришло в голову. Ведь все самцы у шмелей погибают еще осенью и зимовать остаются только женские особи. Ну а шмель среди всяких там комаров, мух и мотыльков все равно что медведь среди зверей - толстый, мохнатый, добродушный. И если медведя обычно зовут Мишкой, то медведицу - Машкой.
Я занес добычу в зимовье, устроил в коробку из-под сахара и решил подождать, когда она проснется. Машка, наверное, больше часа лежала без движения, затем шевельнула одной лапкой, другой, продвинулась на несколько маленьких шажков и принялась умываться. Все правильно. Как-никак дама и после сна нужно привести себя в надлежащий вид. Умылась, ступила еще несколько шажков и наткнулась на капельку сиропа. Это я, пока Машка наводила туалет, размешал в воде крошку меда и добавил туда сока из брусничной ягодки.
Машка не стала как-то там ломаться, сразу же сунула хоботок в сироп. Напилась, чуть отдохнула и принялась разминать крылья. Вжикнула ими и чуть не взлетела. Я не дал. В углу горячая печка, над нею пышущая жаром труба - коснется и погибнет. Вот поэтому я на самом взлете накрыл Машку ладонью. Стою и не знаю, что делать? И отпускать боязно, и вот так держать страшно - шмель все-таки. Жиганет в руку - радости мало.