Намаз одним махом съел холодный жидкий пшенный суп и, взяв тешу в руку, принялся обследовать стены камеры пядь за пядью, все более убеждаясь, что пробить брешь в них - дело невозможное: они были выложены из жженого кирпича, скрепленного ганчом - особым видом раствора алебастра. Бессмысленно копать яму в полу: в каком уголке темницы ни начнешь - сразу заметят. Разве что под тюфяком, но и тюфяк велят каждую неделю перетаскивать на другое место.
Намаз обессиленно опустился на пол, прислонился к холодной стене, глубоко вздохнул, стремясь подавить подступающее отчаяние.
Только что казалось: скоро солнце засияет над головой, придет желанная свобода, - где теперь свет надежды?! Намаз поглядел на приятно оттягивающую руку своей тяжестью тешу, вздохнул и опять принялся осматривать клетушку, в которую был заключен, внимательным, изучающим взглядом. Неужто ничего нельзя придумать? Но ведь сказал же кто-то из мудрецов, что безвыходных положений не бывает. Может, друзья, переправляя ему тешу, и сами не представляли, какой подкоп он начнет рыть, надеялись только на его ум и смекалку? Так неужели он, Намаз, не найдет тот единственный путь, который должен существовать?
Взгляд Намаза остановился на лестнице в четыре ступеньки, ведущей к двери темницы наверху. У основания лестница была сложена из больших каменных глыб…
Весь напрягшись, Намаз медленно поднялся и так же медленно, не отрывая взгляда от этих глыб, словно завораживая их, направился к лестнице. Если только суметь вынуть один из камней, лежащих в самом низу, все пойдет хорошо… Только работы поприбавится, копать придется шагов десять-пятнадцать лишних…
Каменные глыбы тоже были скреплены между собой ганчом. Бить тешой по ним нельзя - такой звон поднимется, что только уши затыкай.
Намаз выбрал нижний камень ближе к стене, в углу, провел тешой по застывшему камнем раствору. Едва он провел по нему лезвием, раздался сухой скрип, какой издают мельничные жернова, когда в желобах уменьшается напор воды. Намазу показалось, что звук этот поднял на ноги всю тюрьму. Прислушался затаив дыхание. В "Приюте прокаженных" царила прежняя тишина. "Значит, мне показалось, что очень громко, - решил Намаз. - Ведь в моей темнице царит такая тишина, что уши отвыкают от звуков, и малейший шорох кажется грохотом. Но все равно рисковать нельзя. Надо дождаться, когда стражники в нарушение всяких уставов, как всегда, прикорнут. Тогда ведь оживают молчавшие весь день узники. И джигиты мои начинают петь, чтобы излить свою тоску по воле…"
Намаз опустился на землю, вытянув ноги, прислонился к стене и закрыл глаза… Сказать кому на воле - поверит ли кто, что люди в тюрьме поют? Поют люди, которые знают, что не сегодня завтра непременно могут быть приговорены к смертной казни? Говорят, женщины освобождают душу от горя и печали плачем, а мужчины, видать, песней… И не мудрено, если песня еще и поможет им свободу отвоевать…
"Кичкина, мой малышок, вместе с шапкою - вершок", - вдруг отчетливо зазвучал в ушах голос Шернияза, затянувшего шутливую песенку:
Меньше малого орешка, кичкина, мой малышок! -
хором подхватили многие голоса. Намаз вскочил на ноги, словно в него влили живую воду, подступил к облюбованному камню.
Кичкина, мой малышок, вместе с шапкою - вершок!..
Удар по проклятому ганчу! Удар, еще удар!
Меньше малого орешка, кичкина, мой малышок!..
Сейчас, наверное, Шахамин, человек немолодой, но любитель пошутить и посмеяться, вышел в середину круга, изображая жеманную женщину, принялся плясать, не обращая внимания на рвущие кожу кандалы, на звон цепей… Поплясав, Шахамин начнет превращаться в арбуз: втянет голову в плечи, ноги согнет в коленях, руки сложит перед собой, выгнет спину, глядишь, перед тобой то ли человек, то ли в самом деле арбуз, и не маленький, конечно… Намаз улыбнулся. Ему вспомнилось, как часто его джигиты во время привалов в тугаях или безбрежной степи, несмотря на усталость, собирались в круг и тотчас затягивали свою любимую "Кичкинаджан", а Шахамин выходил плясать первым и приглашал других не оставаться в стороне.
Меньше братца Эсергепа, с кем делился крошкой хлеба,
Меньше деда своего - Шахамина самого!
Намаз работал с удесятеренной силой, точно поющие помогали ему. Подкопанная снизу, крупинка за крупинкой лишавшаяся удерживавшего ее ганча, глыба едва заметно качнулась, как зуб, подточенный долгой болезнью!
Меньше малого Халбая,
Ачилды и Каршибая,
Но зато он всем дружок,
Кичкина, мой малышок,
Кичкина, мой малышок, вместе с шапкою - вершок! -
все неслось откуда-то, было не понять, сверху ли, с боковых, расположенных рядом с клетушкой Намаза темниц.
"Да они никак песней сообщают, кто здесь находится!" - улыбнулся Намаз, вставляя тешу в едва заметную расщелину, образовавшуюся между каменными глыбами. Та, "намазовская", снизу, неуклюже шевельнулась, потом покорно опустилась одним краем в вырытую под нею яму. Обрадованный Намаз, однако, не спешил свалить ее окончательно. Наоборот, подперев глыбу рукоятью теши, руками отскреб всю вытащенную землю обратно в яму, тщательно утоптал, а затем, поднатужившись, приподнял и уложил камень на место почти так, как он лежал раньше. Что эта глыба вынималась, можно было обнаружить только при очень внимательном осмотре. Намаз подмел полой халата вокруг камня. Никаких следов от его ночных трудов не осталось.
Теперь нужно было придумать, куда спрятать тешу. Оказалось, некуда, кроме как в тюфяк. "Ладно, ночь мы с нею как-нибудь переночуем, - подумал Намаз. - А завтра что-нибудь придумаем. Когда тайный ход удлинится, там много чего можно будет спрятать. А пока придется рисковать".
Время, знать, давно перевалило за полночь. Исполнители "Кичкинаджана" давно угомонились. "Молодцы, мои дорогие! - улыбнулся Намаз. - Пойте, пойте побольше, это вам и душу облегчит, а может, и освобождению нашему поможет!"
Едва Намаз растянулся на своем жестком ложе, как почувствовал, что по ногам потянуло холодом. Видать, кто-то бесшумно отворил дверь и теперь прислушивался. Намаз по старой привычке напрягся и чутко ждал, что произойдет дальше.
- Намаз, не спишь? - донесся в темноте знакомый голос усатого надзирателя.
- Не сплю, - ответил он с облегчением.
Усач на ощупь добрался до него, опустился на тюфяк.
- Орудие тебе передали?
- Передали.
- Тогда слушай, что я скажу, - продолжал еле слышным шепотом надзиратель. - Во-первых, перестань ты так дичиться меня, я свой, понял, ну не в том смысле, правда, что я борец за какую-нибудь там идею, нет, свой в том смысле, что и у полицейского может найтись для таких, как ты, сострадание и желание помочь. Так вот, вначале мы думали подкупить начальника тюрьмы, старого пьянчужку. Не вышло. Как раз когда он нам понадобился, он упал с коня и вот уже несколько дней лежит без памяти, в себя не приходит. А и придет - вернется ли на свое место, нет, неизвестно. Пока же сюда назначен новый начальник. Зверь, а не человек. Ты должен быть очень осторожным, понимаешь?
- Понимаю.
- На твое счастье, отряд стражников, которые подчиняются мне, на время перевели сюда в ночное дежурство. Среди них у меня есть несколько верных людей. Одного ты уже видел. Дежурить мы будем дней десять, не больше. На это время я обещаю помогать во всем, в чем будет нужда.
- Хорошо. Но что я буду делать с этой штукой, которую передал мне ваш человек?
- Рыть подкоп. Как ты его будешь рыть, мы должны с тобой сейчас решить. Но я сперва хочу объяснить тебе, в какую сторону примерно должен идти тайный ход.
- Если по прямой, то от того правого угла, напротив двери, - сказал Намаз, - пройду под кухней и дровяным сараем, под тюремным забором и выйду наружу, к основанию холма.
- Видишь, ваши ребята не ошиблись в тебе, когда говорили, что ты быстро сообразишь, что к чему, - обрадовался Усач.
- Рыть-то я могу, - горько усмехнулся Намаз. - А куда я буду девать ту уйму земли, которая будет выходить из рва?
- Я принес тебе мешок. Возьми, пока спрячь в подушке. Землю будут выносить мои люди. Мы это продумали. Работать ты должен только ночью. И еще одно: никому ни слова о готовящемся побеге. Среди ваших есть предатель, но кто - сказать не могу. Сам не знаю. Понял?
- Понял, - сказал Намаз, разом представив себе всех тех джигитов, которые сегодня помогали ему своей веселой, разудалой песней. - Только вы им не мешайте петь по ночам, хороший человек, ладно?
- Ясненько, - тихо засмеялся надзиратель. - Пусть поют. А то у ночи, говорят, уши длинные! Но мы с тобой не решили главного - откуда копать так, чтобы никому ничего, даже при тщательном осмотре, не было заметно… Вот главное, что нас мучает. Я сам уж думал-думал, чуть голову не сломал, но так ничего и не придумал…
- Ну, это дело уже решенное, - теперь засмеялся Намаз. И рассказал, что он успел сегодня продумать и проделать. Усач пришел в полный восторг.
- Не зря, выходит, твои твердили, что ты уж обязательно что-нибудь придумаешь, - хлопнул он по крепкой, как камень, спине узника. - Да, привет тебе от Сергея-Табиба, как вы называете Сергея Степановича.
- Он тоже в городе? - обрадовался Намаз.
- Бывает частенько. Он нынче лечит мою жену. Прекрасный человек. Вот это ключ от твоих кандалов, я сделал дубликат. Ночью, когда будешь работать, будешь снимать кандалы. Но к утру не забывай их надеть, понял?
- Этого уж я не забуду, - горько усмехнулся Намаз.
- Да, еще. Над приятелями твоими уже начался суд.
- Когда?
- Вчера. Ты должен оттягивать окончание следствия всеми силами. Иначе прорыть подкоп не успеешь.