- В среду я его видел, тетушка, - зачастил Тухташбай, очень довольный тем, что догадался самый интересный разговор оставить на потом. - Ей-богу, я его видел собственными глазами, как вот вас сейчас. Оделись мы в лохмотья, как ходили раньше, - это нам дядя Сергей посоветовал - и пошли к "Приюту прокаженных". Там знаете сколько нищих? - видимо-невидимо! - и старенькие, и маленькие, есть даже женщины с грудными детишками… Помню, год или два тому назад там одна тетенька умерла. Она упала мертвая, лежит, а малое дитя грудь сосет, ей-богу, своими глазами видел.
- Ты давай, братишка, дальше рассказывай… - сказала Улугой упавшим голосом. - Ты же хотел про Намаза…
- Ах да!.. Стоим мы у тюрьмы, попрошайничаем, смотрим, подъехала арба такая - фаэтон называется - с крытым верхом, арестантов привезла. Подбегаю я к арбе, а из нее вылезает Намаз-ака. Как увидел я его, не удержался, заплакал как маленький, а Намаз-ака кивнул мне и отвернулся, но я все равно увидел, что и у него на глазах слезы выступили…
- Что ты говоришь, это у Намаза-то слезы? - искренне удивилась Улугой. - Да я у него в жизни не видела ни слезинки!..
- Но глаза его все равно были мокрые, - не сдавался Тухташбай.
- Ну а что было потом?
- Потом я побежал на горку за углом - с нее можно видеть, что за стенами тюрьмы делается. Крикнул оттуда, нет ли у него какой нужды. Намаз-ака только махнул рукой и сказал: "Передай привет Насибе-апа и тетушке Улугой!" - Тухташбай приумолк на некоторое время.
- Так и сказал? - спросила молчавшая всю дорогу Насиба.
- Может, так сказал, а может, чуть иначе, но мне показалось, что именно так сказал… - начал изворачиваться Тухташбай.
Три дня назад они с Хайитом и правда пошли к тюрьме в надежде что-нибудь узнать о Намазе-ака (об их вылазке, кстати, Сергей-Табиб ничего не знал). Намаза они, конечно, не увидели и ничего о нем не слышали.
- Хотите, я вам спою? - оживился Тухташбай.
- Спой, если хочешь, - согласилась Улугой без особой охоты. Душа ее, полная печали и страха за судьбу Намаза, ничего не принимала сейчас. "Хоть бы разрешили свидеться, домашней еды малость передать, - думала женщина. - А не разрешат, так к самому хакиму пойду, у порога его лягу, просить буду, плакать, умолять, требовать, но добьюсь, чтобы разрешили свидание, чтобы могла я прижать его к груди, погладить его горемычную голову…"
Насиба тоже была погружена в свои мысли. Девочка ее, появившаяся на свет раньше срока, прожила лишь полдня. Благослови аллах Пакану-бобо, подоспевшего им на помощь, он сам все обряды совершил над умершей, сам похоронил. Потом раздобыл арбу, отвез Насибу в Джаркишлак. С того дня Насиба стала сама не своя. Ни с кем не разговаривала, на вопросы не отвечала. Перед ее невидящим взором постоянно стоял ее любимый Намаз, окровавленный, со связанными руками, и ее девочка, исходившая в крике… Ничего другого она не видела и не слышала; эти две картины застили перед ней весь белый свет. В ушах ее вновь и вновь звучал последний крик Намаза: "Насиба!"
"Я приеду к ним, - думала Насиба, - скажу, бросьте меня тоже в темницу, потому что и я участвовала в налетах Намаза, я тоже стреляла в ваших людей. Лишь бы поместили нас вместе с Намазом-ака. Остальное не страшно. Это он из-за меня попал в их лапы, а то бы дался им Намаз, как же! Буду я с ним рядом, буду, хотят - пусть вместе вешают, хотят - пусть вместе расстреляют…"
- Тетя, хотите расскажу анекдот про Ходжу Насреддина? - не унимался Тухташбай. - Я их уйму знаю!
- Ну и болтун ты, братишка, - мягко укоряла его Улугой. - Мама, видать, рожала тебя, болтая… Рассказывай, коли хочешь.
Второй арбой правил Баротали. С ним ехали Эшбури, Назарматвей, Джавланкул и Халбек. Они все были укрыты паранджами и большей частью молчали, но если уж говорили, то только о спасении Намаза.
- Тянуть не будем, - говорил Джавланкул, ни к кому не обращаясь. - С подкупом не удастся - присмотримся к обстановке да и нападем на проклятую тюрьму!
- Ничего это не даст, сами погибнем и тем беднягам хуже сделаем, - не соглашался миролюбивый Эшбури. - Может, лучше пойти и поклониться в ноги уездному начальнику, простите, мол, Намаза. Его же вынудили взять в руки оружие, да и никого он зря не обижал, лишь помогал обиженным. Разве справедливо держать такого человека в темнице?
- Брось ты, Эшбури, - возражал Халбек, - лучше уж заплатить, чем кланяться этим псам. Сколько запросят, столько и заплатить. В крайнем случае, себя в залог предложим. Скажем, хочешь - сажай нас всех, а Намаза освободи.
- Да предложи им таких, как мы с тобой, хоть четыре сотни, они все равно предпочтут Намаза, - остудил его Эшбури.
- Почему же? - удивился Халбек. - Все-таки четыреста голов - это четыреста голов! Не шутка!
- Как ты не поймешь? Ведь чего хочет белый царь: чтоб ему непременно голову самого Намаза принесли, а не твою. Иначе он и спать спокойно не может.
- Это уж точно. Они не успокоятся, пока не казнят Намаза.
- А мы будем сидеть сложа руки, смотреть, как он гибнет из-за нас!
- Тише, пожалуйста! - попросил Джавланкул. - Не забывайте, что в парандже сидите.
- Дня три-четыре выждать придется, - вмешался в разговор молчавший до сих пор Назарматвей, - изучим обстановку, свяжемся с друзьями в городе. А если позволит обстановка - соберемся и, как предложил Джавланкул-ака, атакуем тюрьму. Коли окажется, что нельзя взять ее штурмом, устроим Намазу побег. Как вы считаете, Джавланкул-ака?
- Это все-таки лучше, чем ничего не делать.
- А если мы не сможем устроить ему побег? - спросил с сомнением Эшбури.
- Тогда сдадимся и разделим с Намазом его участь.
- Ну а вдруг всех казнят? - не сдавался Эшбури.
- Что ж, казнят так казнят. Тогда, во всяком случае, не будет совесть мучить… Одной голове - одна смерть.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. "НЕТ, Я НЕ ДОЛЖЕН ПОГИБНУТЬ!"
Тюрьма находилась у подножия высокого холма. Рядом протекала небольшая речка. С востока протянулась улица Прокаженных, на западе расположился военный гарнизон. Тюрьма была старая, даже старожилы не могли припомнить, какому падишаху вначале она служила. Устроена была она в виде зинданов - темниц, вырытых в земле и расположенных вокруг площадки с крытым верхом. Камеры-клетушки темные, узкие, сырые.
Намаз лежал на жестком, соломенном тюфяке, подложив руки под голову. Из небольшого отверстия под самым потолком, забранного решеткой, едва проникают лучи недавно взошедшего яркого солнца. В помещении еще царит мрак: стены с выступившей на них от сырости солью почти неразличимы. На ногах Намаза тяжелые ржавые кандалы. На правой щеке, на лбу его багровые, с затвердевшей коркой раны от ударов плетью. Поэтому Намаз может лежать только на левом боку. Глаза его еле открываются: так опухло лицо. Нестерпимо болят плечи, руки, все тело - били его зверски. Намаз не помнит, сколько дней он провел здесь: когда его привезли в тюрьму, он был без сознания.
Кто-то негромко позвал его по имени. Намаз открыл глаза.
- Следуйте за мной, - приказал тот же голос.
Намаз поднимался по ступенькам лестницы, ведущей наверх, едва волоча ноги. На залитой светом площадке он почувствовал страшную слабость, казалось, вот-вот потеряет сознание. Его ввели в одну из камер, расположенных тоже по кругу над зинданами. Его встретил среднего роста, худощавый, хорошо одетый господин с бородкой клинышком. Здесь находился еще здоровенный надзиратель с пышными, густыми черными усами.
- Вы Намаз, сын Пиримкула? - спросил бородатый. - Я - доктор, мне велено осмотреть ваши раны и оказать вам помощь.
- Благодарствую, - кивнул Намаз, - вы позволите мне присесть?
Ему подставили деревянную табуретку.
- Разденьтесь, я вас осмотрю, - сказал доктор, но видно, тут же понял свою оплошность: Намаз не то что раздеться, но и рук поднять не мог.
- Ничего, ничего, я вам помогу, не спешите, осторожно. Да на вас здорового места нет!
- Бить у нас умеют, - усмехнулся Намаз криво.
- Слава богу, кости целы. Принесите теплой воды, - обернулся доктор к усатому.
Надзиратель принес воды, помог Намазу умыться, осторожно протер раны. Перевязывая раны, смазывая их какими-то мазями, доктор покачивал головой, прищелкивал языком.
- Организм у вас крепкий, все скоро заживет, - пообещал он, помогая Намазу одеться.
Обратно в зиндан его вел надзиратель с пышными усами, который помогал доктору. Входя в темницу, он вдруг тихо спросил:
- Вы поймете, если буду говорить по-русски?
- Пойму, - обернулся к нему Намаз, но не мог встретить его взгляд.
- Друзья ваши тоже здесь, - сообщил усатый, вытаскивая из кармана клочок бумаги. - Зачитать имена?
- Не нужно, - сказал Намаз, - он не мог понять, куда клонит надзиратель. И потому все пытался поймать его взгляд.
- Слушайте, - продолжал тот, не обращая внимания на ответ Намаза. - Шернияз, сын Худайназара…
Надзиратель называл одно за другим имена самых близких к Намазу джигитов. Зачем он это делал? Хотел ли установить, вправду ли то были его товарищи, или хотел дать знать, кто именно находится в тюрьме? Но с чего это вдруг полицейский стал таким добреньким?