- Эка дьявольщина, - вскричал Пиппер, - теперь капитан запел походную песню! Только и думает о войне! Ай-ай-ай! Что за человек!
Бабоюн-Книфи еле сдержалась при этом жестоком оскорблении, но она была готова на все, лишь бы развеялись чары, поразившие Ягуаретту. Она взмолилась так:
- Брат, брат! Сестра заклинает тебя - оставь свою месть! Ты могуч, я знаю. Ты можешь заворожить меня, как змея завораживает дрожащую птичку, - и я приползу к тебе на коленях. Пожалей, пожалей бедняжку! Ты понимаешь, о ком я говорю. Пожалей ее! Если бы ты знал, как она страдает! Послушай… - Материнская любовь оказалась сильней всего: чтобы избавить Ягуаретту от волшебства, Бабоюн-Книфи уже хотела и впрямь освободить Геркулеса. - Послушай, я вижу, тебя не обманешь. У тебя орлиный взор, ты читаешь в сердцах. Да, я желала тебе зла: я хотела, чтобы тебя все равно предали казни, когда ты снимешь заклятье с моей дочери. Но ты разгадал мои мысли. Так слушай же - и смотри…
С этими словами колдунья отворила дверь карбета. За домом видна была дорога в лес. Колдунья указала Геркулесу на часовых:
- Развей чары - я избавлю тебя от пут и спасу. Я скажу этим воинам одно только слово, и они уйдут. Гляди!
Она подошла к индейцам и что-то торжественно произнесла. Пяннакотавы поклонились, по очереди взяли колдуньину руку и возложили себе на голову, после чего ушли с поста.
- Видишь? Видишь? Развей чары - и ты свободен. Все воины собрались сейчас у табуи. Они приносят в жертву Мама-Юмбо порох и воинское снаряжение, чтобы стрелять без промаха. И женщины, и дети, и старики - все там. Никто не помешает тебе бежать. Я сама провожу тебя. А когда хватятся - я скажу людям нашего племени, что за тобой прилетел семикрылый орел Мама-Юмбо и унес тебя. Они поверят мне, не погонятся за тобой.
- Соглашайтесь, капитан, - воскликнул сержант, - соглашайтесь же, черт! Все правда: по дороге в лес мы даже кошки не встретим. Соглашайтесь - не ради себя, так ради старого Пиппера. Бросьте упрямиться, от таких вещей не отказываются - это все равно, что выстрелить в упор из пистолета в себя, да и в меня заодно.
Геркулес не отвечал. Он опять запел песенку, крепко засевшую в его воспаленном мозгу:
"Барабан играет,
Труба отвечает.
Воины, вперед,
Нас зовут в поход!"
- Так ты поешь свою боевую песнь? - в отчаяньи возопила колдунья. - Ты отказываешь мне? Ты хочешь умереть? Добро же! Ты умрешь! Но до конца времен люди нашего племени будут с содроганием рассказывать детям своим о твоей казни, так она будет ужасна. Ты слышишь меня?
Геркулес пожал плечами и машинально снова запел:
"Барабан играет,
Труба отвечает…"
Колдунья в ярости вышла. Часовые вернулись к двери. Сержант опять лег на циновку и все твердил:
- Что за человек! Что за человек! Цезарь просто жалкий трус против него.
XXVIII
Крик тайбая
Вне себя от ярости и жажды мести, колдунья прибежала к Уров-Курову и объявила, что она вопрошала Мама-Юмбо и великий дух ответил так: "Великие беды грозят, если на заходе солнца бледнолицые не будут казнены самой страшной казнью".
Слова колдуньи были столь весомы для индейцев, что на заход солнца и было назначено кровавое действо. Время меж тем уже перевалило за полдень.
Посреди табуи врыли два столба. На слой камней поставили огромный сосуд с пальмовым маслом. Под камнями развели жаркий огонь, и вскоре масло закипело.
Вокруг столбов с ужасающей аккуратностью разложили скальпировальные ножи, острые стрелы, клещи из железного дерева и другие орудия пыток.
Казнь готовили четыре индейца. Поверх пурпурной раскраски на них были изображены черные переплетенные змеи.
Два музыканта-плакальщика в колпаках с длинными перьями держали тростниковые флейты и время от времени оглашали табуи мрачными нестройными звуками.
Толпа индейцев собралась у столбов, с кровожадным нетерпением ожидая "шествия смерти". Это был обряд своего рода торжественной встречи доблестных людей перед казнью - последний долг варварского великодушия к побежденным врагам.
Узник, чтобы не обесчестить себя, должен был, видя все ужасные предметы, приготовленные для казни, не выказывать смятения, с ясным взором идти навстречу гибели.
Бабоюн-Книфи заперлась с дочерью в карбете, чтобы, пока не умрет европеец, Ягуаретта не знала, что он здесь и обречен на казнь. У нее было одно желание - чтобы солнце скорей опустилось за горизонт. А со смертью колдуна, обворожившего дочку, не рассеются ли чары его?
Был ли то случай, предчувствие или инстинкт, только с самого утра необычайная тоска и беспокойство навалились на Ягуаретту. Мать ее полагала, что все это от злого колдуна.
Как во всех индейских домах, в карбете их не было окон: он освещался через дымовое отверстие в кровле.
- Болит вот здесь… сердце… - проговорила Ягуаретта и положила руку на грудь. - Душно… нечем дышать… в глазах помутилось…
Она встала и хотела открыть дверь.
Бабоюн-Книфи сидела у выхода. Она бросилась наперерез дочери:
- Сиди, сиди, дочка. В этот час воздух горячий - не освежает, а жжет.
- Ах, матушка! Не жара меня жжет: жара - тихий, прохладный ветерок против того огня, что палит твою дочь…
Вдали ясно послышались пронзительные звуки тростниковых флейт. Музыканты играли траурный марш: началось шествие смерти.
Чтобы Ягуаретта не услышала этих звуков, колдунья сказала ей с наигранной веселостью:
- Дочка моя грустна; она много думает о настоящем, а прошлое позабыла. Ну-ка, верну я улыбку на ее бледные губки: спою ту песню, что пела ей в колыбели.
Тут колдунья сняла со стены тамбурин и стала громко бить в него, чтобы заглушить флейты. А флейты слышались все ясней. Гремя тамбурином, она пропела, как обычно поют дикари, на однозвучный заунывный мотив такие простые слова:
"В колыбели из прочной древесной коры дитя мое спит,
В апельсиновой кроне ветер качает ее колыбель.
Как проснется дитя - пташки все запоют,
Как проснется дитя - и цветы зацветут,
А пока спит дитя - сердце матери с ним говорит".
Песня немного развеяла Ягуаретту, пробудила в ней смутные давние воспоминания, и какое-то время она не слышала шума приближавшейся процессии.
Бабоюн-Книфи все громче и громче била в тамбурин. Но в перерыве между двумя песнями в карбет ворвались пронзительные звуки индейских флейт и подражание крику совы тайбай, птицы смерти, - дикие завывания на высоких нотах.
Ягуаретта довольно хорошо знала обычаи своего племени, чтобы понять значение этих воплей. Она с ужасом взглянула на мать:
- Это клич смерти! Это жертву ведут на закланье! Закрой, плотнее закрой дверь - увидеть ее не к добру!
- Я потому и не пустила дочку открыть дверь, чтобы она не увидела шествия. Я хотела заглушить звук похоронных песен звуками тамбурина.
- Матушка! Матушка! Бей же в тамбурин, чтобы я не слышала этих песен! Я знала, что нынче черный день! Предчувствие не обмануло меня! Цветок лилеи закрывается, когда приходит гроза, - сердце мое закрылось, когда подошла беда. Кто эти несчастные, матушка?
- Наши лютые враги - воины племени арракоев.
Тут шествие приблизилось к карбету и стали слышны крики толпы. Бабоюн-Книфи не успела снова взять тамбурин, как Ягуаретта услышала слова:
- Бледнолицые идут на смерть! Они отважно встречают смерть!
- Бледнолицые! - воскликнула маленькая индианка. - Матушка, ты обманула меня!
Не дав колдунье опомниться, Ягуаретта распахнула дверь и увидела Геркулеса с Пиппером: они сидели на циновке, которую несли четыре жреца.
Ягуаретта замертво рухнула на руки матери.
XXIX
Казнь
Придя в себя, Ягуаретта тотчас же воскликнула:
- Спаси его, матушка! Если любишь свою дочку - спаси его!
Колдунья, подняв очи горе, в отчаянии произнесла:
- Горе! Горе! Крепка сила черных чар - она его не разлюбила!
- Спаси его! - повторила Ягуаретта. - Ты можешь его спасти: тебя слушают вожди, твои слова для них священны. Скажи им, что великий дух велел отпустить чужеземцев. Спаси его, матушка, а не то я умру у тебя на глазах: у меня на ногте вурара!
Произнеся эту страшную угрозу, маленькая индианка показала матери палец: ноготь был покрыт чем-то вроде коричневой блестящей резины.
Увидев этот страшный яд у своей дочери, колдунья остолбенела и закрыла лицо руками.
- Не спасешь его - я умру, - опять сказала Ягуаретта.
- Не могу! - вскричала колдунья. - Не могу: как ни просила я его разрушить чары, которыми он тебя околдовал, он оставался тверд передо мною. Тогда я разгневалась и объявила Уров-Курову, что, если казнь отложат хоть на час, произойдут страшные беды. Он должен умереть на заходе солнца.
- На заходе солнца… - откликнулась Ягуаретта.
- Да, увы, на заходе солнца, - сказала Бабоюн-Книфи. - Но не делай того, что ты сказала! Это страшно - не делай этого!
- Спасибо, матушка. Ты сказала, когда он умрет. В этот час и я смогу умереть. На заходе солнца у тебя не станет дочери, если чужеземца не отпустят.
Колдунья бросилась к дочери.