Сунув водителю дежурный полтинник, Павел вылез на узенькой улочке под названием Путейская. Даже не заасфальтирована. Колдобина на колдобине. Куры и гуси бродят по траве. К покосившейся жерди привязана пронзительно блеющая коза. Тоска…
А ведь, наверное, в детстве ему здесь нравилось. И неторопливая скотина, и величавая домашняя птица. Павел зажмурился. Сквозь туманную пелену лет в сознании ярким пятном всплыла огромная пестрая корова, что шествовала вдоль забора. Ткачев вспомнил, что бабка держала кроликов, которые периодически плодились, и ему давали подержать в ладошках крохотных крольчат с длинными ушками и нежным пухом на брюшке. А крольчиха, гигантская, страшная, недобро косилась на маленького Пашу, и тот боялся, что она укусит его. Да, все было именно так. Только раньше ему казалось, что все это происходило в Корнуэлле, там, где жили Тэилоры…
Путейская, три… пять… Так, а где же седьмой дом?
– Простите, не подскажете, – обратился Павел к старичку лет за восемьдесят, в задумчивости застывшему посреди проезжей части. – Я ищу дом номер семь. Где это?
Старичок с готовностью обернулся. Одет он был в пятнистые солдатские штаны, из-под которых высовывались стоптанные китайские кроссовки, телогрейку, открывавшую взорам не первой свежести майку с надписью русскими буквами «Адидас». На голове у старика красовалась бейсболка, лихо повернутая козырьком назад, точно у какого-нибудь американского тинейджера.
– Здорово, братан! – залихватски хлопнул Павла по плечу дедок. – Седьмой дом давно срыли. Еще в семьдесят восьмом.
– Понятно. А вы давно живете на Путейской?
– С после войны здесь, мил чел. Всех на улице знаю. Евсей Ильич меня зовут.
– Очень приятно, Евсей Ильич. А не помните вы такую Анну Карасеву?
– Нюрку-то? – оживился старик и в воодушевлении даже притопнул кроссовкой по пыльной мостовой. – Ну как же не помню! Нюрку у нас все знали, ясный перец. Да что у нас – весь город ее почитал. У Нюрки дома проходной двор был. Не в том смысле, что ты подумал, – предостерегающе поднял руку дед. – Нюрку люди уважали, попасть к ней стремились. На прием.
– А зачем к ней стремились попасть, Евсей Ильич?
Старичок помедлил, подозрительно покосился на Павла, пожевал губами. Ткачев внутренне порадовался. Нет, не перевелись еще на Руси ее радетели и защитники. Не пройдет по этой земле незамеченным окаянный супостат…
– А ты, братан, с какой, прости, целью интересуешься? – медленно сплюнув сквозь зубы, словно герой телевизионного боевика, спросил его Евсей Ильич.
– Простите, я не представился, – широко, по-тэйлоровски, улыбнулся он. – Павел Ткачев. Я внук Карасевой. Жил здесь в детстве.
Старик изменился в лице. Выражение настороженности уступило место вначале крайнему удивлению, потом едва ли не умилению.
– Так ты… Пашка?
– Да, Пашка. Неужели и меня помните?
– А то! Слушай, братила… Ну и дела… Надо же, Пашка вернулся… Мы уж и не чаяли, после…
Евсей Ильич осекся на полуслове и снова оценивающе прищурился:
– Так ведь Пашку вроде того… За границу увезли. Англичане или американцы… Нюрка, правда, не говорила, куда внука дела, но слухи ходили.
– Все верно. Я жил в Лондоне некоторое время. Потом вернулся, – объяснил Павел, не уточняя, когда именно это произошло. Пусть дед думает, что давно – знание языка у Ткачева приличное, за своего сойдет. Кроме того, не совсем законно приобретенный российский паспорт, который Павел предъявлял в гостинице вместо своего, настоящего, иностранного, лежал у него в боковом кармане.
– На историческую родину, значит, потянуло… – сочувственно закивал дедок. – Понятно. Бабка, выходит, не зря тебя спасала.