Шейд (обращаясь к немецкому гостю): "Профессор Кинбот - автор замечательной книги о фамилиях. Кажется [ко мне], есть и английский перевод?"
- Оксфорд, 1956, - ответил я.
- Но русский язык вы все-таки знаете? - спросил Пардон. - Я, помнится, слышал на днях, как вы разговаривали с этим… как же его… о Господи (старательно складывает губы).
Шейд: "Сэр, мы все испытываем страх, подступаясь к этому имени" (со смехом).
Профессор Харлей: "Держите в уме французское название шины - punoo".
Шейд: "Ну, сэр, боюсь, вы всего лишь проткнули препятствие" (с оглушительным смехом).
- Покрышкин, - скаламбурил я. - Да, продолжал я, обращаясь к Пардону, - разумеется, я говорю по-русски. Видите ли, этот язык был моден par excellence - и гораздо более французского, - во всяком случае, среди земблянской знати и при Дворе. Теперь, конечно, все изменилось. Теперь именно в низших сословиях силком насаждают русскую речь.
- Но ведь и мы пытаемся преподавать в школах русский язык, - сказал "розовый".
Пока мы беседовали, в дальнем конце комнаты возился с книжными полками молодой Эмеральд. Ныне он воротился с томом "T-Z" иллюстрированной энциклопедии.
- Ну-с, - сказал он, - вот вам ваш король. Правда, он тут молодой и красивый. ("Нет, это не годится", - заныл немецкий гость.) Молодой, красивый и в сногсшибательном мундирчике, - продолжал Эмеральд. - Голубая мечта, да и только!
- А вы, - спокойно сказал я, - испорченный щенок в дешевой зеленой куртке.
- Да что я такого сказал? - воззвал к обществу молодой преподаватель, разводя руками совсем как ученик в "Тайной вечери" Леонардо.
- Ну будет, будет, - сказал Шейд. - Я уверен, Чарльз, что наш юный друг вовсе не желал оскорбить вашего государя и тезку.
- Да он и не смог бы, когда бы и пожелал, - безмятежно сказал я, все обращая в шутку.
Джеральд Эмеральд протянул мне руку, - и сейчас, когда я пишу эти строки, она все еще остается протянутой.
116
Строки 895–900: Чем больше вешу я… подбрюдок
Вместо этих гладких и несколько неприятных стихов в черновике значится:
895 Да, я люблю пародию - ведь тут
"Когда Натуру Дух одолевает,
Натура вянет, - Дух околевает."
Да, мой читатель, Поп.
117
Строка 920: Так дыбом волоски
Альфред Хаусман (1859–1936), чей сборник "The Shropshire Lad" спорит с "In Memoriam" Альфреда Теннисона (1809–1892) за право зваться высшим, возможно (о нет, долой малодушное "возможно"), достижением английской поэзии за сотню лет, где-то (в предисловии?) говорит совершенно противное: в восторге вставшие волоски ему бриться только мешают. Впрочем, поскольку оба Альфреда наверняка пользовались опасным лезвием, а Джон Шейд - ветхим "жиллетом", противоречие вызвано, скорее всего, различием в инструментах.
118
Строка 922: Наш Крем
Небольшая неточность. В известном рекламном мультфильме, о котором идет здесь речь, усы подпирает пузырящаяся пена, ничем на крем не похожая.
За этой строкой мы находим в черновике вместо строк 923–930 следующий, слегка затертый вариант:
Любой художник мнит ничтожным век,
В котором он рожден, но мой ужасней всех:
Век, полагающий, что бомбу иль ракету
Лишь немец может сотворить, при всем при этом
Любой осел тачает эту дрянь,
Век, в коем может пригоршня жулья
Селенографа обвести, потешный век,
Где доктор Швейцер - умный человек.
Перечеркнув написанное, поэт опробовал иную тему, но отставил также и нижеследующие строки:
Британия, где ввысь поэт взлетал,
Желает ныне, чтоб Пегас пахал,
Поэт - ишачил. Нынешний пролаза,
Идейный сыч, прозаик пучеглазый,
"Романов социальных" подпевала
Пятнит страницы копотью и салом.
119
Строка 929: Фрейд
Мысленным взором я снова вижу поэта, буквально упавшего на газон, бьющего по траве кулаком, дергаясь и подвывая от хохота, - и себя, доктора Кинбота, - по бороде моей катятся слезы, но я все же пытаюсь внятно зачитывать разные лакомые кусочки из книги, которую я стянул в аудитории: это ученый труд по психоанализу, используемый в американских университетах, повторяю, используемый в американских университетах. Увы, в моей записной книжке сохранились лишь две цитаты:
"Заметив, что учащийся ковыряет в носу вопреки любым приказам противуположного толка или просовывает палец в пуговичную петлю… осведомленный в анализе педагог понимает, что аппетиты, которые проявляет в своих фантазиях этот сластолюбивый молодой человек, не знают границ."
(Цитируется проф. Ц. по книге д-ра Оскара Пфистера "Психоаналитический метод", 1917, Нью-Йорк, с.79)
"Шапка из красного бархата в немецком варианте "сказки о Красной Шапочке" символизирует менструацию."
(Цитируется проф. Ц. по книге Эрика Фромма "Забытый язык", 1951, Нью-Йорк, с.240)
Неужели эти шуты и впрямь верят во все, чему они учат?
120
Строка 932: грузовики
Я, должен признаться, не помню, чтобы мне часто случалось слышать "грузовики", проезжающие мимо наших домов. Шумные легковые машины - да, но не грузовики.
121
Строка 937: старинной Земблы
Сегодня я - комментатор очень усталый и грустный.
На левом краю этой карточки (семьдесят шестой) поэт перед самой смертью записал строку из Второй эпистолы "Опыта о человеке", которую он, вероятно, намеревался процитировать в сноске:
В Гренландии иль в Зембле - Бог весть где
Так это все, что смог сказать о Зембле - о моей Зембле! - вероломный старик Шейд? Сбривая щетину? Странно, странно…
122
Строки 939–940: Жизнь человека и т. д.
Коли я верно понял смысл этого брошенного вскользь замечания, наш поэт полагает, что жизнь человека есть лишь череда сносок к громоздкому, темному, неоконченному шедевру.
123
Строка 949: И всякий миг
Итак, в некоторый миг утра 21 июля - последнего дня его жизни - Джон Шейд начал последнюю свою стопку карточек (семьдесят седьмая - восьмидесятая). Две мертвых зоны времени уже слились, образовав поясное время одной человечьей судьбы, и не исключено, что поэт в Нью-Вае и бандит в Нью-Йорке пробудились тем утром от одного и того же глухого щелчка, с которым начал последний отсчет секундомер их общего Хронометриста.
124
Строка 949: и всякий миг
И всякий миг он близился.
Грозная гроза встретила Градуса в Нью-Йорке в ночь его прибытия из Парижа (понедельник 20 июля). Тропический ливень затопил тротуары и рельсы подземки. В реках улиц играли калейдоскопические отражения. Сроду не видывал Виноградус такого обилия молний, тоже и Жак д'Аргус - да и Джек Грей, уж коли на то пошло (не забывайте про Джека Грея!). Обосновался он в третьеразрядной гостинице на Бродвее, спал крепко, лежал кверху брюхом прямо на одеяле в полосатой пижамной паре, - у земблян такая зовется rusker sirsusker (русский костюм в полоску), - и не стянув по обыкновению носков: с 11 июля, со дня помывки в финской бане в Швейцарии, не доводилось ему повидать своих босых ступней.
Настало июля 21-е. В восемь утра Нью-Йорк поднял Градуса стуком и ревом. Как обычно, мутная его дневная жизнь началась продуванием носа. Потом он извлек из ночной картонной коробочки и установил в пасть, в маску Комуса, набор крупных зверского вида зубов: единственный, в сущности говоря, изъян его во всех остальных отношениях безобидной наружности. Проделав это, он выкопал из портфеля пару бисквитиков, припрятанных про запас, и еще более давний, но по-прежнему довольно съедобный бутерброд из поддельной ветчины - обмяклый, смутно напоминающий о ночном субботнем поезде Ницца-Париж, - тут было не в бережливости дело (Тени снабдили его порядочной суммой), но в животной приверженности привычкам бедственной молодости. Позавтракав в постели всеми этими деликатесами, он начал готовиться к главному дню своей жизни. Он уже брился вчера, с этим, стало быть, кончено. Испытанную пижаму он уложил не в чемодан, а в портфель, оделся, отцепил снутри пиджака камейно-розовый гребешок с разной дрянью, навязшей в зубах, продрал им щетинистые волоса, старательно приладил мягкую шляпу, вымыл обе руки приятным, современным жидким мылом в приятной, современной, ничем почти не пахнущей уборной на другой стороне коридора, помочился, ополоснул руку и, чувствуя, какой он чистый и опрятный, отправился прогуляться.
Прежде он никогда в Нью-Йорке не бывал, но, как и многие полудурки, полагал себя выше любой новизны. Вчера ночью он уже сосчитал восходящие строки освещенных окон в нескольких небоскребах и теперь, прикинув высоту еще кое-каких сооружений, почувствовал, что узнал все, достойное узнавания. Он выпил чашку кофе, полную до краев, и полное до половины блюдце у толкливой и мокрой стойки и скоротал остаток дымчатого и синего утра, переползая со скамьи на скамью и от газеты к газете в западных аллеях Центрального парка.