— Это одна моя подруга сочинила. Да, Ланс, не повезло тебе... ты действительно совсем не знаешь нашей жизни.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— Ты не обидишься? — Оливия доверчиво заглянула мне в глаза и добавила, — я понимаю, Ланс, тебе тяжело. Я хорошо это понимаю. Я просто тебе расскажу, как вижу эту ситуацию, а ты уж сам решай.
Я согласился. Оливия начала говорить. Говорила она, с трудом подбирая слова, и казалось, неохотно, через силу. Опустив глаза.
— Она эстетка, Ланс. Это люди такие, эстеты. Им на Квирине плохо, а эмигрировать отсюда не хочется... это как бы наша внутренняя оппозиция. Ведь в любом обществе есть обездоленные, те, кому плохо... Они не нарушают законов, но внутренне они как бы уже и не наши. В смысле... вот если будет война, я сразу пойду добровольцем. И ты пойдешь. А они не пойдут, и если придется объявлять мобилизацию, они будут сопротивляться ей до последнего.
Я вспомнил Аду и согласился мысленно. Какая там война... впрочем, ведь она — женщина, с какой стати женщина должна воевать? Но Оливия... да, она пойдет, это точно. И так же, как мне казалось естественным то, что Оливия пошла бы на войну, так же неизбежно и нормально было то, что Аде на войне делать совершенно нечего. Я ни к одной из них не относился из-за этого хуже. Просто, у Оливии своя правда, а у Ады — своя. Другая.
— У них все по-другому, Ланс. В этой среде... отношение к людям, и к семье, например, тоже... для эстетов семья — это пошло и банально. Такое вполне может быть! А наша работа... они совершенно искренне не понимают, зачем летать куда-то, ведь места на Квирине очень много, население небольшое, живи спокойно... природа райская. Мы для них — просто скопище круглых идиотов. Оболваненных, понимаешь? Мы оболванены, потому что нормальный человек, по их мнению, может стремиться только к покою, уюту, богатству, довольству и полной свободе. Человек, который искренне стремится в космос, для них — мазохист или оболваненный идиот. Ты что?
Я стиснул ладонями виски. Мне вдруг вспомнился недавний разговор с Адой, которого я не понял совсем.
Мы лежали на ковре в моей гостиной, на расстеленном белом одеяле. Я принес снимок нашего корабля — «Креты». Мне было приятно смотреть на нашу красавицу, невыразимо приятно, и почему-то казалось, что Аде тоже будет интересно... хотелось поделиться, как всегда — самым лучшим.
Ада взглянула на снимок мельком.
— Зачем это тебе надо? — она перевернулась на живот, демонстрируя безупречную спинку и ягодицы.
— Что надо? — я растерялся, отодвинул снимок.
— Летать, — пояснила Ада лениво.
— Летать... не знаю. Надо же где-то работать?
— Разве работ мало? — Ада смотрела на меня напряженно, и от этого стала некрасивой какой-то, слишком взрослой, даже постаревшей.
— Ну, мне показалось, что это интересная работа, — сказал я осторожно.
— Интересная? — Ада фыркнула, — да что может быть хорошего в пустом пространстве? Дурость одна... вы все соблазняетесь на эту высокопарную чушь... эстарги! Цвет нации, гордость Галактики! Болваны. Стоит рисковать жизнью ради каких-то слов?
Я улыбнулся. Какая же она все-таки глупенькая...
Мне-то было очевидно, что слова тут ни при чем. Как и высокопарная чушь... Но что — при чем? Как объяснить ей все это? Я помнил детей на Эль-Касри, и знал, что моя работа нужна хотя бы для того, чтобы вот это — не росло, как раковая опухоль. Я помнил счастливую улыбку спасенного пилота. И легкое ощущение треска в подушечках пальцев, когда касаешься панели управления. И шершавую поверхность приклада лучевика. Я помнил, наконец, Звезды... настоящие звезды, немигающие. Поначалу они кажутся нарисованными... а потом к ним привыкаешь так, что сквозь атмосферу звезды воспринимать становится уже трудно.
Это нельзя объяснить. Это нужно просто прожить...