Леонид Латынин – поэт и прозаик. Его книги изданы в Европе и Америке. "Ума не приложу, какой оптикой пользовался поэт, чтобы увидеть то, чего не видели даже профессиональные футурологи, – будущее в настоящем? И почему стихи почти двадцатилетней давности читаются взахлеб, словно написаны сегодня? Да и так ли это важно? Куда важнее, что сильный, своеобразный поэтический голос пробился-таки к своему читателю, и не в потомстве, а здесь и сейчас – с книгой жизни в стихе, без которой, убеждена, история русской поэзии ХХ века будет неполной" (Алла Марченко). Книга лучших стихов Леонида Латынина, отобранных самим поэтом. Некоторые стихи последних лет публикуются впервые.
Содержание:
На сквозняке бытия 1
"Туземный словарь" 2
Из книги "Сон серебряного века" 7
Из книги "Фонетический шум" 17
Из книги "Черты и резы" 24
Апостроф 24
Морок 26
Морфология чувств 30
Послесловие 37
Из книги "Дом врат" 38
Леонид Александрович Латынин
Праздный дневник
На сквозняке бытия
Про стихи поэта – мучительно писать рассудительной прозой. Они ж сами за себя говорят, да и больше, чем сказано, так что в стихах "один пишем, а в уме" – сколько? – не два, а бесконечность. И потому взял бы да цитировал: что пришлось по душе и уму, в резонанс тебе, что восхитило, а и что остановило задуматься… Но и интересно умом разобраться, отдать себе отчет в том: что понял, на какие рубежи вышел твой собрат по труду в Слове – "духовный труженик, влача свою веригу" – как странник по Бытию (в стихотворении Пушкина)? Тем более что стихи Латынина – это поэзия думы: в ней образ интеллектуален, есть "мысле-образ".
"На склоне света…" – так поименовано собрание стихов. Как понимать? Может так: как на склоне горы бытия и познания, куда восходил всю жизнь? Вспоминается тютчевское:
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней… -
но и мыслим проникновеннее. Вроде бы достигли возраста – стадии мудреца – "аксакала", кому уж положено быть постигшим смыслы Жизни и к кому "юноше обдумывающему житье" (Маяковский) обращаться за ответами… Ан, нет: всё разверзто в новой вопросительности. Вот четверостишие, что задает тон и музыку:
Мы были вместе до земли и воли,
До этих дней, текущих никуда,
В еще не обозначенном глаголе,
Бесформенном, как воздух и вода.
Да это ж – ситуация Первого дня Творения, когда "земля была безвидна и пуста", да и ранее: когда и то "Слово", что "было в начале", еще не обозначилось, т. е. когда в Премудрости все зачиналось. Но тут же слух наш ловит сочетания не из Бытия, а из Истории: "Земля и Воля" – название движения народовольцев. Но, поставленное в ситуацию кануна Творения, до сотворения "земли", оно расшифровываемо – и как момент до сотворения человека, с приданной ему "свободой воли".
В этом "срезе ткани" нащупывается уже особая стилистика Латынина: она и вперед, и назад стягивает "начала и концы", а в общем – НА СКВОЗНЯКЕ БЫТИЯ – тут располагается его существо-вание и оптика: продуваем со всех ветров и стран и склонов света. Недаром лейтмотивное слово у него – "сквозь":
Сквозь пространства, дома и даты,
Сквозь туманы бесполых тел,
…
Все бредем без любви и Бога,
Не вперед бредем, не назад…
На сквозняке розы ветров Бытия – место неуютное для тела, но для души поэта – славное: трепетать бабочкой, стрекозой – место обзорное и равновесное по – своему. И вот выхожу на удивляющее стечение в голосе Латынина нервной вопросительности, открытости и нерешенности вечных вопросов Духа – и покоя мудрой ровности. Позиция Радования и Всеприемлющести – при всей чуткости к катаклизмам существования человечка – "твари дрожащей". Этот секрет сам автор обнажает в стихотворении книги, которую поэт так аттестует: "Эта книга диалога, суеты и маяты".
И середь вот этой свалки, этой судороги, боли, дележа и куража,
Смуты, лепета и крика, мировой державы бранной.
Я люблю, дышу, страдаю, это жизнью бестолковой бесконечно дорожа,
Этой жизнью безымянной, жалкой, грешной, краткой, странной,
Различимой на полвзгляда, но до одури желанной.
В сантиметре от акулы, дога, гарпии, удава, на полвзмаха от ножа.
Браво, Латынин! С таким "кредо"– можно жить! А это уловление события "на полвзмаха от ножа", наканунное, – характерно, приметно для мировидения поэта:
Еще я различаю невзначай
В минувших днях, коротких, как века, -
Не скошенный косою иван-чай
И птицу за мгновенье до силка…
Но раз на всемирном сквозняке вибрирует дух, то во все стороны и отовсюду естественно налетают ассоциации, брачуются эпохи, (в) идеи и слова из разных опер и сфер:
Стоять достало безутешно мне
Над прахом бедуина и катулла.
(Отчего поэта Катулла из собственного имени переводит (понижает?) в нарицательное, – об этом ниже.) А стихотворение это начинается диалогом с Блоком:
Фонарь разбит, аптека опустела
На улице туман и та луна…
Подхвачен мотив Блока: "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека", – как у композитора вариации там, на тему Диабелли.
Постулат художественного мышления: "всё во всём – присутствует, можно узреть, сцепить, – и в поэзии Латынина элегантные брачевания (в) идей отдаленных открывают возможные смежности явлений: "…визги нежных сатурналий…"
Любит автор такие оксюморонные (полярные) сочетания: "И ангел мой с ружьем наперевес", "Наконец-то будет детство, что мне нынче по плечу…" (а ведь верно: мы за жизнь доразвиваемся до мудрости детской, "дорождаемся" – по любимой идее – термину Латынина) "То единственное средство/ Жить вчера, как я хочу"; "…Чтобы подняться на любое дно"; "И знать, что мы отсюда до всегда", совокупив пространство и время, как Бахтин, в "хронотоп".
Мир полон превращений, и всякое утверждение поэт сам весело снимает: "а, может, и совсем наоборот". Это тоже излюбленный вектор – "наоборот": "И меж эпох протянутая нить, / Как света луч во тьме наоборот…" или "как будто здесь траяновы валы / Легли своей дугой наоборот".
Иногда такое слышится как автоматический прием, фирменный "брэнд" мастера… И еще: как подсурдинивает возможную громогласность, расслышиваю в понижении даже букв собственных имен:
Был в женеве и париже
Инородцем, как в твери.
Тут даже идет вопреки грамматике – и это со смыслом: слышу в сем некий кенозис русского сознания – сомирения – наоборот к германскому стилю сверхчеловечества, отчего и все имена существительные там восходят, в гордынном персонализме, как шпили кирх вверх и пишутся с большой буквы.
Удивила меня также эмоциональная приглушенность: в рельефе строк нет знаков восклицания, вопрошения, многоточий, но ровность – как русских равнин, где лишь холмы запятых, пути-дороги тире, да долы точек. Но это не вялость, и, если прислушаться, взволнованность есть, но воля напряженна – упруга в самообуздании, и возможные восклицания и вопрошания переданы внутри и в синтаксисе повествовательных предложений. Так редкостны ныне целомудрие и стыдливость и благородство в выражении чувств – как вот в таком страстном тексте:
Миска каши да чашка чаю,
Лодка красная на берегу,
Я скучаю по тебе, я скучаю,
наскучаться никак не могу……Мы по паспорту все медведи,
Ну а люди – мельком, на миг.Я тебя в свою шерсть зарою,
Твои руки, плечи и грудь.
И упрячу в слова, как в Трою,
Чтоб открыли когда-нибудь.
Медведь – и личный тотем Латынина, как и всего народа русского, кто родом из лесных мест Севера Руси. И себя как медведем вочеловеченным ощущает он (крупен и шерстян) и в прозе. В романе "Спящий во время жатвы" медведь-человек у него персонаж, и в стихах много "берлог". Так вот "кентавричен" лирический герой стихов Латынина: то крылышками трепещет на сквозняке ветров, то тяжко – дремучим лесовиком прорастает из толщи матери – сырой земли, увесист и остойчив. И – надежен. Крепкий семьянин. Среди хаоса разлетных семей, что являет пейзаж эпохи, его семья – дивный микрокосмос, окормляющий и животворящий творческие персоналии и жены, со-упруги Аллы – литературного критика, и дщери Юлии – писателя и публициста, не говоря о нем самом, кто тут остов и устой:
Я доиграл единственную ролю,
Роль берега для бешеной воды.
Именно: его женщины – неистовые валькирии, пассионарии, неистощимые в творчестве. Он – им удерж, но и они ему со-держители на сквозняке бытия: не дают распылиться – улетучиться и образуют общую им твердь. "Рождают дети матерей"… ну и отцов.
И в современной "яческой" лирике атомарных индивидов у Латынина часто голосят "мы" и "мы с тобой" – как субъект самовыражения, и это близит его лирику – к мелике – хоровой поэзии, что и в античности, а и в пушкинской традиции стихов "для вас, о други!.."
На много еще интересных соображений наводит книга стихов Леонида Латынина. Со-ображайте и со-беседуйте сами, читатель.
Георгий Гачев
18–21 января 2006,
Переделкино