- Заспиваем-ка зараз хором, хлопцы. Нашу, украинскую! И запел "Закувала та сира зозуля". Эту песню повторили несколько раз. За ней подхватили "Распрягайте, хлопцы, коней". Потом, явно желая со мной познакомиться поближе, меня спросили, не пишу ли я стихи. Я сказал, что нет, не пишу. Расспросили про Киев. Черноволосый матрос ("Рулевой Громов", - шепнул мне Алексей Емельянович) попросил меня прочесть что-нибудь "свое". Я на память прочел первый рассказ о неудачной любви. Рассказ не блистал художественными достоинствами, но произвел впечатление. Кто-то даже спросил: "Это все с вами было?", но сам устыдился и спрятался под смешки товарищей за их широкие спины. Наконец над головой зашумели, затопали: уволенные возвращались из города. Командир поднялся, пожелал доброй ночи.
- Отличные хлопцы, правда? - спросил он меня на палубе. - Они за свой корабль жизнь отдадут, а я - за них.
Я спустился в кают-компанию, лег. Мой первый день на "Железнякове" прошел. Счастливцы они все - и Алексей Емельянович, и Павлин, и Коган, и Володя Гуцайт, и фельдшер Кушлак! Для них "Железняков" - дом. Для них морская служба - профессия. Пусть река, а не море - стихия.
А я - только гость. Пассажир на неделю! Быть может, пройдет еще год, прежде чем я ступлю на палубу какого-нибудь корабля…
Я заснул, словно нырнул в глубокое бездумье, без снов.
Проснулся я от непонятного грохота.
Корабль вздрогнул. Я соскочил с дивана, нащупал выключатель, зажег свет. Была еще ночь. Командир корабля, одетый, в рабочем кителе, выскочил из каюты, пробежал через кают-компанию в коридор. На круглых корабельных часах было четверть пятого. Еще удар. Корабль сильно тряхнуло. Прозвенел длинный тревожный звонок, по палубе над головой протопали люди. Вбежал заспанный Губа, стал наглухо задраивать иллюминаторы. "Боевая тревога", - кинул он мне. Прошел комиссар. Захлопали двери. Все куда-то спешили, и у всех было дело - у всех, кроме меня. "Попал на учения", - подумал я и стал торопливо одеваться. Что я увижу? Куда мне идти? Кому я нужен? Чем могу быть полезен? Вошел фельдшер Кушлак в белом халате. Он был сосредоточен. Еще удар. Снова грохот. Загудели машины. Кушлак прислушался:
- Малый. Выходим на середину реки.
- Учения? - спросил я.
- Нет, - сказал "наш уважаемый доктор". - Без предупреждения, сволочи, кроют. Война…
Я вспомнил слова комиссара: "Дипломатия дипломатией, а от этого гада Гитлера ждать всякой пакости можно".
Кушлак покрыл пианино чистой простыней и стал раскладывать блестящие инструменты, расставлять банки с притертыми пробками. На стол постелил клеенку. И тут я вспомнил "Цусиму" Новикова-Прибоя: в кают-компании во время боя развертывается операционная.
- Полным пошли, - сказал Кушлак.
Удар…
- Очевидно, подходим к батарее вплотную.
- А минное поле? - вспомнил я сегодняшний разговор.
- Мы слишком мелко сидим. Если бы та рыбка, которую Ильинов словил, подобралась к нашему днищу, они бы узнали осадку. Вам Ильинов рассказывал?
Кушлак поднял голову и стал прислушиваться. Он лучше меня разбирался, когда стреляют они, когда - мы. Для меня все слилось в один сплошной грохот. Признаюсь читателю: я - струсил. Я это понял, когда Кушлак протянул мне какое-то пойло в рюмке, из которой промывают глаза. Судя по вкусу и запаху, это была валерьянка.
Тяжелая батарея, врага была подавлена. Раненых на корабле не оказалось. На рассвете бомбы упали по бортам корабля. Самолет с крестом на борту, похожий на гада с оскаленной мордой, сбили комендоры Кутафин и Перетятько. Я это видел своими глазами. Он упал где-то на берегу, вспыхнул ярким пламенем. Матросы качали виновников торжества. На борт "Железнякова" поднялся капитан-лейтенант Крылов, командир соединения, молодой еще офицер с волевым лицом.
- Машины работали безотказно, - доложил ему Алексей Емельянович. Крылов поблагодарил Павлина. Тот сказал, что передаст благодарность главстаршине Наконечному, машинистам Долбне и Тренкалю.
Кузнецов расцвел, услышав от Крылова похвалу артиллеристам. Тут Крылов взглянул на меня, что-то сказал командиру корабля и сошел с монитора.
- Товарищ Травкин, вам, - обратился ко мне снова на "вы" Харченко, - придется поспешить в свою редакцию, в Киев. Теперь совершенно ясно - война. Ильинов, сообщений по радио не было?
- Никак нет, пока не было. Москва передавала утреннюю гимнастику…
- Прошу разрешения остаться, - взмолился я.
- Никак невозможно. Положение меняется. К тому же вам надо явиться в военкомат. Вы - призывного возраста. Впрочем, прошу прощения, забыл, - взглянул он на мои очки.
- Да, я освобожден, но, если это война… если война, никто не имеет права сидеть в тылу в моем возрасте! Мне повезло. Я - на самой границе… И без материала я в редакцию не вернусь.
Харченко посмотрел на меня испытующе:
- Задание должно быть выполнено, вы правы. Запросите редакцию, что вам делать.
Вбежал Ильинов:
- Москва! Будет важное сообщение…
- Включите все репродукторы…
Где-нибудь далеко в тылу правительственное сообщение было неожиданным. Здесь оно подтвердило: война - началась…
Внезапно на корабле возник короткий и пламенный митинг.
Говорил комиссар Королев. Говорил, что злой и коварный враг подло напал на нашу страну. Настал час испытания всех наших сил, нашей воли. В битвах за свою землю мы, моряки, как и все советские воины, не пожалеем себя, своих жизней, покажем образцы мужества, отваги и героизма, будем бить врага нещадно, бить до конца, до нашей полной победы…
Переступая с ноги на ногу, заговорил Овидько. Поглядывая на товарищей, он будто спрашивал: "А что, други, правильно я говорю?"
- Я так скажу, хлопцы: до последней кровинки станем биться с лютыми катами. В руках силы не хватит, зубами их рвать будем. Не отдадим фашисту нашу землю на поругание…
- Неужели они, гады, не знают, что мы все до одного встанем на защиту Родины, все пойдем в бой! - сказал радист Мудряк.
Харченко говорил просто и скупо:
- …Так будем же, моряки, сражаться за нашу землю, как сказал Овидько: до последней кровинки, до последнего дыхания, но не уступим ее врагу! Прославим флот делами, о которых наш народ мог бы сказать: "Молодцы, моряки, спасибо вам за отважную службу!.." Отныне наш корабль станет крепостью, могучей, непобедимой!
Сразу после митинга я сошел на берег. Предусмотрительно спрятав очки, я атаковал майора городского военкомата. Впервые в жизни я врал, и врал так вдохновенно: военный билет забыл в Киеве, я числюсь по флоту…
Майор сопротивлялся. Я утверждал, что совершенно здоров, медицинский осмотр мне не нужен. Воспользовавшись суматохой, я уломал военкома. Вышел с направлением в политотдел. Торжествующий, я вернулся на борт "Железнякова" - лейтенантом административной службы. И комиссар и Алексей Емельянович сказали: "Ну что ж? Писать - будет о чем…"
После того как я надел на себя старенький китель, подаренный мне Володей Гуцайтом, и брюки Алексея Емельяновича ("Возьми-ка, Травкин, не были бы широки"), я больше не чувствовал себя на корабле посторонним.
Харченко, когда я, переодевшись, вошел к нему в каюту, сказал - уже снова на "ты":
- Садись…
Он продолжал начатый без меня разговор с комиссаром.
- Мне думается, мы слишком небрежно, не бережно относились к именам Нахимова, Корнилова, Ушакова, Макарова. Царские адмиралы! Да, они были адмиралами царского флота. Но они - завоевывали победы во славу Родины и русского оружия. И Нахимов, и Корнилов, и Макаров погибли в боях с врагом. Когда мы вспоминали о японской войне, Алексей Дмитриевич, мы видели в ней только черную страницу истории русского флота, связанную с позорным поражением. Да, поражением! Но поражение понес царизм, а не моряки. Моряки погибали во имя Родины. Мы должны говорить о их подвигах во весь голос! О матросах со "Стерегущего". Они открыли кингстоны, но в плен свой корабль не отдали. О броненосце "Адмирал Ушаков", поднявшем сигнал: "Погибаю, но не сдаюсь"… Ведь мы их преемники и наследники, а не иваны, не помнящие родства. О гражданской войне, Алексей Дмитриевич, мы и то иногда забываем. Плохо! А ведь были бои и на Балтике, и на Волге, и на Каспии. Эх, таланта нет, Алексей Дмитриевич, все это расписать нашим хлопцам - самыми яркими красками!
- А на что же у нас корреспондент? - сощурился на меня комиссар. - Вот он материал в наши боевые листки, и корреспонденту работа! Кстати, Травкин, отметьте в боевом листке Кутафина и Перетятько. Призовите: "Будем бить воздушных стервятников, как они, наши боевые товарищи…"
- Я бы хотел… Я ведь радиолюбитель…
- Что ж? И это хорошо, - одобрил Алексей Емельянович. - Поможете Ильинову, Мудряку. У них теперь будет дела по горло.
Наш разговор прервал могучий удар… другой… третий… зазвенело разбитое стекло…
- Ну, теперь началось уже всерьез. Подвезли батареи! - подняв голову к подволоку, воскликнул комиссар. Надев фуражки, мы выбежали наверх.
Да, началось всерьез. Городок - пылал. Горели дома и сады. Мутный дым заволакивал чистое небо. Бежали в панике люди. Трудно было поверить, что еще вчера здесь мирно жевали сено быки, показывали фокусы ярмарочные комедианты, а вечером оркестр на бульваре играл вальсы Штрауса… Дунай кипел от бесчисленных всплесков. В грохоте боя было трудно расслышать команды. С разрешения командира корабля я поднялся в тесную рубку над башней. Лица рулевого Громова и штурмана Когана были сосредоточены. В смотровую щель проникал яркий солнечный свет. В его узком пучке плавали пылинки. Харченко переставил ручки машинного телеграфа на "малый вперед".