* * *
В доме было пусто, Гипенрейтеры вывезли все, кроме огромной полуразвалившейся двухспальной кровати. Стол Алекс накрыл на широком подоконнике, выставив две банки тушенки, буханку хлеба, кусок сала и головку свежего чеснока. "Эстонцы", тихо переговариваясь по-немецки, извлекли из своих запасов круг брауншвейгской колбасы и сыр в красной оболочке.
Алекс растопил плиту и вывернул на сковородку со сломанной ручкой обе банки тушенки, поставил чайник.
- Так значит, Саня, мы с тобой и тезки, и земляки… - задумчиво изрек Алекс.
- Ты что, тоже из Севастополя?
- Нет, я родился здесь - во времена Российской империи так же, как и ты. Вот мы и земляки.
- Так, наверное, еще и годки? Ты с какого?
- С ноль девятого.
- Надо же! И я с ноль девятого!
- Тезки, земляки, годки! Такое дело неплохо бы и отметить! - Саня-"бригадир" достал из нагрудного кармана плоскую стальную фляжечку с водкой. - Ну, давай по маленькой. За знакомство!
- И за удачу нашего небезнадежного дела!
"Эстонцы" принюхались, но им не налили.
После завтрака Алекс приволок откуда-то старый чемодан, тоже, как и сковорода, без ручки. Он открыл его и извлек новенькую суконную командирскую гимнастерку с капитанскими "шпалами" в малиновых петлицах.
- Твой размерчик?
- Убери ее! - передернул плечами Саня. - Видеть не могу это большевистское убожество. Надо же так поглумиться над русским мундиром! Мой отец носил золотые погоны. Я - юнкерские в Галлиполи. И до нас вся русская армия двести лет погоны носила. А эти - все прахом пустили!
- Да ладно, не переживай! Снявши голову, по погонам не плачут. Тем более тебе всего один день и ходить в этом. Примерь! Все должно быть чин-чинарем! Чтоб никто ни к чему придраться не смог. Сам знаешь, как на мелочах люди горят…
Алекс еще раз пристальным взглядом оглядел командирскую гимнастерку.
- Ненавижу комиссаров! - Синягин сжал кулаки так, что побелели пальцы. - У меня отец под Нарвой к ним в лапы попал… Те, кто выжил, рассказали: они ему в погоны, в плечи, значит, ковочные гвозди забивали - по числу звездочек. Папа поручиком был, командиром роты… Три гвоздя в одно плечо, три - в другое. А он только губы кусал в кровь… Не-на-ви-жу!!! Увижу комиссара - пулю пожалею, даже нож марать не буду. Руками задушу! Вот так вот - возьму и задуш-ш-шу!
Лицо Синягина исказила гримаса ненависти. Он пошевелил напряженными сильными пальцами, и было видно - задушит.
Алекс протянул ему мензурку:
- На, выпей! Успокойся. В нашем деле нужна холодная голова.
- Сам знаю… - вздохнул Александр. - Извини, увлекся… Я умею держать себя в узде. Если надо… Мне еще вот что обидно. У меня в этом году христолетие, а я еще ничего для России толком не сделал.
- Что такое - христолетие? Праздник?
- Нет. Ну, 33 года мне стукнет, как Христу… Христос-то в этом возрасте на распятие пошел за нас, грешных… Как ты думаешь, если война начнется - а она вот-вот начнется - поднимутся русские люди на Сталина с его комиссарской камарильей?
- Кто вас знает? Странный вы народ - русские.
- А ты что - не русский? - опешил Синягин.
- Я-то? - усмехнулся Алекс. - У меня отец наполовину немец, наполовину голландец, мать - наполовину украинка, наполовину чешка… Правда, в доме по-русски говорили.
- Ну, все равно - на пятьдесят процентов славянин. А фамилия как?
- Фамилия - фон Висинг.
- А, - махнул рукой "бригадир", - Фонвизин тоже был "фоном", а в историю вошел как великий русский писатель.
- Ладно, хватит о писателях! О деле поговорим. Давай еще раз сверим планы. На тебе электростанция. Вечером сходим - покажу, где она находится. Я с хлопцами уеду столбы валить. Вон во дворе мотоцикл стоит - вчера купил. Списанный правда, но движок пашет.
Синягин выглянул в окно - в углу дворика стоял мотоцикл с коляской, выкрашенный в защитный цвет.
- Советский?
- Ну не немецкий же!
- Как охраняется электростанция?
- Ее охраняют вохровцы.
- Это что еще за птицы?
- ВОХР - военизированная охрана. Деды с берданками, но в фуражках и при петлицах. Однако не военные, а городского подчинения. Караул - три человека. Один спит, другой бдит, а третий водку пьет. С ними проблем не будет. Я придумал, как их с вахты снять. У тебя форма энкавэдэшная. Подъедем в караулку, и ты им скажешь, что ввиду напряженного положения охрану электростанции будут нести войска НКВД и что они свободны.
- И что - уйдут?
- С радостью! Заберешь у них постовую ведомость под расписку - для проформы. И действуй как знаешь.
- А если не уйдут?
- Уйдут. Здесь с НКВД не спорят и не торгуются. Станция тепловая, работает на местном торфе. Три генератора немецкой постройки. Один в ремонте, другой в резерве. Так что работает только один.
- А тот, что в резерве? Его же можно пустить?
- Тот, что в резерве, сгорел еще при поляках. Он только числится резервным… Сигнал о начале действий может прийти в любой момент. Если меня часом не будет дома, примешь ты. Приедет с телеграфа нарочный - наш человек - привезет телеграмму на имя бывшего хозяина дома.
- На чем приедет?
- На ровере, на велосипеде…Текст такой: "Почему не пишешь? Вызываю на переговорный пункт сегодня в такое-то время. Соня". С этого часа и начинаем работать. Я буду стараться быть с вами, но на всякий случай… У меня делов тоже будь здоров! И на одно из них прямо сейчас поедем.
- Что за дело?
- Каплички придорожные бить.
- На охоту, что ли? - не понял Синягин.
- Та еще охота… - усмехнулся Алекс. - Каплички - это католические часовенки, на перекрестках стоят, на околицах. Мы уже запустили слух, что пьяные "совдепы" крушат кресты и каплицы. Польское население остро реагируют. Оно и так от Советов не в восторге. Плеснем маслица в огонь. Пусть горит у них под ногами наша земля!
Глава шестая
Редакционный роман. Минск. 21 июня 1941 г.
На редакционном совещании Сергей Лобов сидел сзади Ирины и мог незаметно любоваться ее воистину лебединой шеей, мочками ушей, в которых посверкивали крохотные аметисты, а главное - великолепным темно-каштановыми волосами, свитыми в баранчики. Один из завитков на ее шее нависал над кружевным воротничком и походил на по-испански перевернутый знак вопроса… Этот кружевной воротничок делал Ирину похожей на гимназистку. Гимназисток Сергей видел только на фото из маминого альбома, а что касается испанской грамматики, то это была дань его юношескому тогда порыву - ехать добровольцем в Испанию и сражаться там против фашистов. В Испанию его не пустили - годков не хватило, а вот в Финляндию угодил, сам того не желая…
"Если бы она была моей женой, - подумал вдруг Сергей, - я бы сам расчесывал ей эти волосы - каждое утро, волосок к волоску…"
Но Ирина была женой капитана Суровцева, начальника физподготовки 333-го стрелкового полка, боксера и гимнаста, и может быть, поэтому, а скорее всего потому, что молодая и привлекательная женщина в мужском коллективе держалась весьма осмотрительно и строго, никто из редакционных удальцов, даже известный сердцеед спецкор Акимушкин, не пытался всерьез флиртовать с машинисткой. И только ему, фотокорреспонденту, младшему политруку Лобову, удалось проложить свою тропку к сердцу этой недотроги. Все началось с того, что к первомайским праздникам парторг поручил Сергею сделать для доски почета портрет ударницы труда Ирины Суровцевой. Сергей снимал Ирину с душевным трепетом, изведя на съемку ударницы почти две кассеты. Зато портрет получился - от души. Все сошлись на том, что Ирина на снимке вылитая киноактриса Марина Ладынина. Но самое главное, что портрет понравился и самой фотомодели. Автор был поощрен очаровательной улыбкой с ямочками на щеках и приглашением на дружеский чай в обеденный перерыв - с пастилой и вафлями.
Ирина была приметной личностью в редакции. Она обладала хорошим литературным вкусом и нередко, перепечатывая статьи лихих военкоров, почти автоматически правила их. Она корректировала стиль даже у метров "Красноармейской правды". Сергей же и вовсе краснел, когда она предлагала ему переделать ту или иную корявую фразу. Он радостно и поспешно с ней соглашался. Текстовки к фотографиям давались ему с трудом, и конечно же, после того как редакторское стило Ирины проходилось по его сухим, не всегда согласованным строкам, текстовки преображались. И все это делалось как бы играючи - под пулеметный треск допотопного "ундервуда" - с шутками-прибаутками.
Ирина закончила иняз ленинградского пединститута, целый год преподавала немецкий в школе, пока муж военный не увез ее в Минск. Так что в редакции она выполняла еще и обязанности переводчицы и литературного консультанта. Когда же старший лейтенант Суровцев попытался увезти жену к новому месту службы - в Брест, главный редактор упросил его оставить Ирину в редакции еще на полгода.