…Он вдруг вспомнил, как впервые побывал в Брестской крепости. Это было летом 1935 года - всего шесть лет назад! Друг их "молодой семьи", польский офицер, поручик Эдвард Буслик, пригласил Луня и Клару на праздник "Вянки". В этот день Крепость традиционно распахивала свои ворота для горожан. Народ толпился на Саперной пристани у Тереспольских ворот, где солдаты гарнизона устраивали водную феерию: по Бугу плыли мастерски сплетенные из ивняка и рогозы "крокодилы" и "морские чудовища". А посреди цитадели стоял аттракцион "Рай и ад", сделанный саперами из свайнобойного копра. Кабинка с любителями острых ощущений то взлетала вверх - в "рай", то неслась вниз и уходила под землю - в "ад" - под непристойные выкрики ряженых чертей. И будто накликали они этот ад на Крепость! Сама преисподняя разверзается теперь посреди цитадели в огненных кустах взлетающей земли и горящих "небельверкерах"…
Глава четвертая
Брест - город невест. 17–21 июня 1941 г.
Этот фотосалончик при поляках "Штука портрета", а при Советах "Искусство портрета", что на улице Колеёвой, а теперь Железнодорожной, в Бресте знали многие. С его витринки улыбались записные красотки и шикарные женихи. Помимо всего прочего здесь еще устраивались и брачные судьбы. Двойра Гиппенрейтер, жена фотографа Боруха Гиппенрейтера, была успешной свахой, а также владелицей небольшой парикмахерской на вокзале.
Борух, сорокапятилетний брюнет с округлым животиком, повесил на дверь своего фотоателье табличку "Закрыто на обед. Но потом будет" и поднялся на второй этаж, где располагались две жилые комнаты - спальня и кабинет, а также кухня и чулан для хранения стеклянных негативов.
- Двойра! - позвал он жену.
Та откликнулась с кухни, где жарила картофельные драники:
- Уже все готово! Иди скоренько! Ладки любят, когда их едят горячими!
И она поддела на сковороде очередной румяный, весь пропитанный рапсовым маслом драник.
Борух сел за стол и придвинул тарелку со стопкой драников, пересыпанных тмином.
- А что, Двойра, война будет?
- Таки да.
- А кто тебе так сказал? - Борух обильно сдобрил драники сметаной.
- Циля так сказала. Она всегда все знает.
- Какая Циля? У которой мужа нет?
- Нет. Та Циля, у которой муж портной. Он шьет мундиры для "советов". И все "советы" говорят, что немец нападет.
- Гм-м… Мой швагер тоже так говорит, - Борух отложил надкусанный драник и строго посмотрел на жену: - Двойра, закрой окно, я имею тебе сказать одну важную вещь.
Двойра, сорокалетняя дородная брюнетка приятной наружности, проворно захлопнула окно, распахнутое во внутренний дворик дома, и даже задернула занавеску.
- Я вся твоя, Борусь!
- Вчера я имел большой разговор со швагером…
- Это который со стороны Сары или со стороны Зофьи?
- Со стороны Зофьи. Алекс. Ты его знаешь.
- Откуда я его знаю? Я его пару раз видела, и то один раз на свадьбе у Муси, а другой раз на похоронах дяди Мойши.
- Не перебивай меня, как Бога прошу! Да Алекс, Алекс из Тересполя! Муж Зофьи, да будет ей там хорошо, где нас пока нет!
- Что с Зофьей? Зофья померла?
- Нет, Двойра, она не померла. Ее немцы убили.
- Який жах! Что же молчал?!
- Я сам узнал об этом только вчера, - Борух вытер слезинку, навернувшуюся на правый глаз.
- А что швагер? Он же фольксдойче, почему он не заступился?
- Так он в лагере немецком сидел. За сентябрь. Потом его выпустили. И он приехал в Тересполь и не смог там жить. Ночью перешел границу и теперь в Бресте. Он пришел вчера ко мне, просил пожить немного времени. Но я сказал, что ты у меня сердечница и тебя волновать нельзя.
- Нельзя мене волновать. А ты волнуешь, и все тянешь, тянешь… Скажи мне важную вещь!
- Важная вещь, Двойра, в том, что швагер предложил мне купить наш дом.
- Но мы его не продаем!
- Мы его не продаем, но нам придется его продать. За хорошие гроши, Двойра…
- Борусь, ты фриш, гезунг ин мэшуге?! Продать дом?! Швагеру? Да чтоб ему в аду черти пятки лизали! И какие гроши он давал за наш дом?
- Таких грошей наш дом не стоит… На них можно новый купить в Минске.
- Так зачем нам жить в Минске?
- В Минск немцы не придут. А в Брест придут. И нас с тобой, как Сару в Буге утопят. А может, живьем зароют. Сама говоришь - война будет.
- Это Циля так говорит.
- Сама говоришь, Циля всегда все знает.
- Циля знает все. Но откуда у швагера такие гроши?
- Швагер продал свой дом в Тересполе, и еще у него было.
- А он не боится немцев?
- У него матка - полька, а отец - немец. Он фольксдойче. Но он не может простить немцам свою жонку.
- Но если в Брест придут немцы, ему снова жить под ними. Почему он сразу не купит дом в Минске?
- Двойра, это его дела. Нам нужно думать о себе.
- Таки я не верю твоему швагеру! Вор поцелует - пересчитай зубы: все ли на месте?
- Я тоже ему не очень верю. Темный фраер. Но война будет, и нам уже надо ехать.
- Уже ехать? Так скоро? И куда ты все это повезешь?
- В Минск, конечно!
- Почему в Минск, а не в Оршу? Орша еще дальше.
- В Минске у меня есть дядя Пиня. Он там всех знает. Он поможет найти хороший дом. А кто у тебя в Орше?
- В Орше подруга моей мамы, тетя Ася.
- А что она может?
- Она там акушерка. Она может все.
- В Орше будет мало клиентов. Надо ехать в Минск.
- Уже ехать в Минск?
- Швагер дает нам три дня на сборы.
- Да кто он такой, твой швагер, чтобы он нам давал три дня?!
- Двойра, это не он нам дает. Это Бог нам дает шанс. Сходи к Циле и узнай, когда будет война. Она все знает!
- Ты прав. Циля сказала, что война будет в начале лета. Они с мужем даже не торопятся делать заказы "советам", чтобы не ушло сукно.
- Твоя Циля - дура! Если сюда придут немцы, то ей придется из этого сукна шить саван. Если успеет.
- А почему ты думаешь, что сюда придут немцы? Может, "советы" погонят их в Германию?
- Циля, швагер видел и немцев, и "советов". Он говорит, что немцы сильнее. Немцы ходят в сапогах, а "советы" в обмотках. Ты видела, какие у них мешки за плечами? С такими только жабраки ходят.
- Да они и есть жабраки! Они по нашим лавкам, как по музеям, ходят. Зыркают туда-сюда, глаза горят, скупают все, что видят. У них в России в магазинах одни консервы да сухари.
- А ты откуда знаешь?
- Циля сказала. А молочница Лукьяновна сказала, что пьяные солдаты разбили каплицу у них в деревне. Сломали крест при дороге. Какие безбожники! Разве Господь не отплатит им за это?
- Отплатит, отплатит… Вечером придет швагер и принесет гроши. За дом.
- Советские гроши?
- Ну, не злотые же?!
- Ты их видел? А может, они фальшивые? От этого поца всего можно ожидать.
- Двойра, лучше помолись за Сару. Мы вместе будем проверять эти гроши.
- А что я в них понимаю?
- Тогда позови Цилю.
- Зачем Циле знать, сколько у нас грошей?
- И то верно.
- Ой, права была мама, когда говорила: "Ме дарф нит дем ганцн кэз арайнлэгэйн ин эйн варэник" - нельзя весь сыр класть в один вареник!
- А моя мама говорила: "Ди штуб брэнт ун дер зейге гэйт" - дом горит, а часы идут. Этот дом мне достался от моего покойного папы.
- А я в этот дом вложила все силы, которые достались мне от моей мамы. Мне жалко наш дом, Борусь… Разве тебе здесь было плохо?
- Мне тут было хорошо, и даже очень. Но дом вот-вот загорится. И надо думать, чтобы наши часы шли без остановки. Вот только не надо этого - мокрых глаз. Ты же знаешь, я терпеть этого ненавижу!
- Но почему все так быстро?
- Жизнь - вообще быстрая штука, Двойра… Дай, я тебя обниму, моя козочка!
- Съешь еще пару ладок, мой козлик!
- Ой, да не могу я их уже видеть! Хоть бы ты курицу приготовила.
- А ты видел, почем куры на базаре? Лошадь можно купить за такую цену!
- Ну, купи хоть немного этой "конины"!
- Сам иди и купи. А мне жалко!.. О, Боже ж, как же при польском часе мы жили! А все герман проклятый! Пришел и все порушил. Ой, не хочу я в твой Минск ехать!
- Тогда поехали в твою Оршу!
Двойра села на широкий подоконник и разрыдалась в фартук.
Глава пятая
Семья генерала Коробова
Сталин и Тимошенко Жукову:
"Если вы там, на границе, будете дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда имейте в виду, что головы полетят".
А в ста километрах от Бреста, в Кобрине, в бывшем польском военном городке, похожем на старый усадебный парк, густо и сладко зацветала липа. Окна спальни сорокалетнего генерала Коробова, командующего 4-й армией, выходили прямо в крону пышной столетней липы. Людмила распахнула окна, впустила утреннюю прохладу и снова прыгнула в кровать.
Под утро она любила забираться на мужа и припадать к его широкой груди. Они поженились, когда ей было шестнадцать лет, а Саше аж целых двадцать пять. Он уже успел повоевать прапорщиком и стать красным командиром, и потому казался ей ужасно взрослым, и она, несмотря на двадцать прожитых вместе лет, вела себя с ним порой, как та девчонка, которую он однажды заприметил в церковном хоре родного Петровска. Заприметил и тут же взял замуж - без венца, но со всеми печатями и бумагами советского загса.
Людмила крепко обхватила его за шею:
- Ну, вот теперь ты никакой ни командарм, теперь ты весь мой!
- Твой, твой! Чей же еще?