Со временем, однако, японцы, очевидно, приобрели вкус к изощренным эротическим зрелищам и взяли на вооружение нововведение, завезенное в Японию христианами с Запада после ее поражения. Именно в типично японском ресторане Абе предложил мне зрелище, которое, если судить по романам Стейнбека, обычно демонстрируют на конгрессах деловых людей или американских ветеранов.
Я очень опасаюсь, что меня еще долго будет тошнить от "художественной" наготы...
В антрактах между номерами стриптиза Абе рассказывал про свои военные подвиги: он был командиром подводной лодки...
(Вспомнил-таки! Служебные помещения "Агентства космических услуг" воспроизводят интерьер подводной лодки в миниатюре...)
- Я люблю, чтобы мои подопечные ходили по струнке, как тогда! - сказал Абе и стал излагать свои обширные планы.
Япония завоевывала Соединенные Штаты с помощью электрической зубной щетки. По его словам выходило, что этим Япония обязана ему. Отталкиваясь от подобных примеров, он доказывал, что только он способен довести до благополучного конца фильм, ради которого я приехал в Японию, и поэтому в моих интересах возложить на него все хлопоты, в частности перевод сценария.
В такси он признался, что питает к мадам Мото недоверие: она проявила полное неумение довести дело до конца и, чего доброго, втянет меня в какую-нибудь неприятную историю. Самое лучшее, что я могу сделать, - это оставить ему незаполненный бланк доверенности. Когда такси остановилось у входа в мою гостиницу, глава "Агентства космических услуг" стал настаивать, да таким неприятным тоном, что я обещал ему все, чего он только пожелает. Прощаясь, он объявил, что почитает своим долгом посадить меня в самолет, и на аэродроме я смогу вручить ему эту доверенность.
* * *
Вскоре пришел Руссо. Во имя нашей дружбы он пожертвовал сном, ведь это была моя последняя ночь в Японии. Когда он разулся, я предложил ему усесться поудобнее.
- Думаешь, я, придя домой, не раздвигаю пальцы веером? - спросил я. - Я не только снимаю обувь, но еще и влезаю в шлепанцы поудобнее японских туфель без задника...
Я немного поиздевался, объясняя Руссо, что просто мы, во Франции, не считаем свои шлепанцы краеугольным камнем нашей культуры, - вот и все! Я признался, что беспокоюсь за него, потому что он, кажется, "теряет жизнь, зарабатывая на нее", как поется в песне.
Тогда Руссо начал рассказывать про Японию, которую я не знал, про страну самых красивых праздников - омацури.
В этой нехристианской стране на рождество две недели подряд звонят в колокола; в этой стране, никогда не бравшей бастилий, празднуют 14 июля; в этой стране, где больше традиционных праздников, чем в любой другой, все праздники всех стран считаются национальными торжествами... Богов здесь несчетное множество, не то десять тысяч, не то восемьдесят, и к ним относятся с величайшим почтением. Кроме того, есть духи - добрые и злые. К ним относятся: и храбрый мальчонка, отправившийся с обезьяной, собакой и запасом превосходных рисовых лепешек, испеченных матерью, на остров среди моря, чтобы там сразиться с демонами; и Кинтаро, мускулистый, упитанный крепыш, которого чествуют 5 мая - развешивают плащи так, чтобы они развевались на ветру (Кинтаро, эдакий маленький Геркулес, одолел злых духов знанием, силой, так как постиг сумо); и Момотаро, ребенок-рыбак, родившийся от большого улова по течению реки; и Сита-Кири-судзумэ, воробышек с отрезанным языком; и Иссун-воши, мальчик-с-пальчик, прилетающий на помощь принцессам, на которых нападают драконы; и Каппа, с панцирем черепахи и ногами лягушки, несущий на голове сосуд с водой (в его присутствии злые фантастические существа слабеют и испытывают страх...).
Руссо говорил мне о былой доблести самураев, их ужасном кодексе дисциплины, подчинения господину, презрения к смерти и страданию, о "бусидо"... "Когда человек выходит из дому, у него семь врагов..."
- ...Не сказано - какие, не сказано - один или два, а сказано - семь!
Перед моими глазами листки бумаги. На них Руссо каллиграфическим почерком вывел иероглифы, показывая разницу между первыми подлинно японскими словами, словами так называемого ямато, и заимствованиями из китайского языка...
Короче говоря, Руссо попытался мне объяснить, почему он влюблен в эту страну. Я даже начал сожалеть, что уезжаю.
Благодаря ему я ощутил, что в японце, как в любом другом человеке, хорошее и плохое сочетаются самым невероятным образом. С редкой для молодого мыслящего француза объективностью он признает за этим народом две главные добродетели: чистоплотность и проникновение в суть человека.
Мы, два молодых человека послевоенной атомной эпохи, беседовали до зари: мы принадлежим к поколению, которое познало множество идеалов; мы из тех, кто устал перебирать все те же старые идеи, от которых в один прекрасный день отказываешься, как от приза, и, подобно птице, забираешься на самую верхнюю ветку; мы из тех, кого столько обманывали, что в конце концов мы способны верить лишь в то, чего касаемся, что видим, чувствуем, в то, что существует от века и будет существовать всегда - воду, воздух, дерево, траву, лес, ветер, небо, дождь, скалу..
Это и есть синтоизм...
10 часов 50 минут
В самолете
Уф! Только что расстался с ними - с мадам Мото, мадемуазель Ринго и Абе, настоявшим на том, чтобы я взял "сувенир", купленный в киоске на аэродроме. Я приготовил ему юмористическое письмо, бланк доверенности, которая выставит его в смешном виде, если он захочет ею воспользоваться... Я оставил своих дам из Токио на попечение Дюбона и Руссо. Мне грустно их покидать...
Пристегиваю ремень, наслаждаясь четкими и определенными указаниями на табло.
12 часов 30 минут
Летим над морем в барашках - я испытываю такое умиротворение, что меня клонит ко сну...
13 часов 30 минут
Только что подали знаменитую утку с гарниром "Эр-Франс". Здравствуй, старая подошва (всегда одна и та же, я ее окольцевал, а потому сразу узнал).
8. Постскриптум
Я на несколько дней задержался в Гонконге и, приехав домой, уже застал письмо от Руссо. Оно гласило:
"Токио, понедельник 6 мая
Жан-Пьер,
Думаю, что по приезде домой ты застанешь мое письмо.
Звонила Ринго: ей надо было со мной встретиться, и немедленно. Вчера в полдень мы с ней поболтали. По ее просьбе посылаю тебе резюме нашего разговора.
На аэродроме Абе предложил подбросить ее и мадам Мото в машине до Токио. На самом деле он привез их в свою контору. Там, окруженный своим генштабом, он устроил ужасную сцену, перемежая угрозы увещеваниями. Он хотел оказать давление на мадам Мото и добиться от нее передачи ему полномочий, точнее, бланка доверенности, чтобы самому вести переговоры о фильме. Она притворилась, что теряет сознание, и убежала.
Она не намерена выдать Абе доверенность, которую он мог бы употребить во зло, и просит не отвечать на его письма, если он напишет.
Я почти ничего не знал об Абе и судил о нем только по твоим записям. Помнишь, ты прочел мне описание вечера "У викингов"?
Было забавно сравнивать лицо, до этого чисто воображаемое, с живым "дублером". Занятная подробность: чтобы оказать давление на мадам Мото, он точно подсчитал сумму, которую ты ему задолжал: три вечера по пятнадцать тысяч иен каждый и подарок на аэродроме три тысячи иен!
Все это заставляет меня думать, что его вмешательство навредит не только мадам Мото, но и фильму.
Предчувствие подсказывает мне, что, возьмись он издавать в Японии твои книги, это кончится катастрофой...
На этом заканчиваю письмо, которое написал в спешке. Каждый день я поздравляю себя с нашей встречей, так как совершенно ясно, что, пока ты жил в Сен-Сире, а я - в Париже, жизнь не могла нас столкнуть.
В моей памяти еще живы отзвуки споров у тебя в номере в ночь накануне твоего отъезда. Она была трудной, но плодотворной. По крайней мере, я хотел бы, чтобы она была плодотворной, или пусть бы ее не было вообще.
С дружеским чувством
Р."
Записка из Токио, датированная средой, 7 мая, извещала меня, что после очередного разговора с деятелями "Агентства космических услуг" мадам Мото пришлось лечь в больницу.
И тогда я наконец понял, кого мне все больше напоминала моя дама из Токио, - козочку господина Сегена .
В. Балашов. Выход из заколдованного круга
Первые страницы японского дневника Шаброля огорошивают. Автор, даже возвратившись на родину, так и не разобрался, зачем он ездил в Японию, понял ли страну, которой посвятил книгу. Страна эта так и осталась для него загадочной. Становится очевидным, чего не надо ждать от этой книги: связного исторического очерка о Японии, объективного рассказа о том, что за люди японцы и как они живут. Книга Шаброля субъективна по своей природе; это заметки француза, растерявшегося среди "странных иностранцев". Но в этих заметках - истории растерявшегося художника в чужой стране, при всей нарочитой парадоксальности авторского замысла, немало интересного.