Порт-убежище
Вообще-то, прогноз у нас был: греческий "Навтекс" твердо обещал двенадцать метров с запада. А мы получили ночную грозу с дождем и ветром с юго-востока. То есть чистый мордотык, и такой силы, что в темноте дважды поймали волну, которая накрыла нас с головой. Вода полилась из щелей тряпочного тента и заплескалась на дне, не желая уходить через закрытые шпигаты. И тут, презрев закон Архимеда и забыв наши с Президентом споры, я полез открывать эти чертовы вентили. Ничего глупей нельзя было придумать: через открывшиеся шпигаты, которые были ниже ватерлинии, вода тотчас стала выплескиваться на палубу и стекать в машинное отделение. Фундамент двигателя и резинка сейл-драйва целиком ушли под воду. Заработала автоматическая помпа. Тревожный звук ее смешался со свистом ветра, небесным громом и скрипом старушки "Дафнии", падающей с волны на волну. Что делать? Президент, как всегда, невозмутим. Андрюше и вовсе не до моих проблем: он, получив долгожданный экшн, как раз переживал адаптацию к морю, то есть в полном штормовом снаряжении "травил", свесившись за борт. Надо было что-то решать. Единственный обозначенный на карте порт-убежище - турецкий Каш в двадцати милях северней курса. На карте значились почта, госпиталь и стоянка. Делать нечего: крутанул руль, и настало счастье - попутная волна прекратила стучать о яхту. Полным бакштагом "Дафния" покатилась, как с горки, к турецкому берегу. На рассвете подняли гостевой турецкий флаг, предусмотрительно купленный на Родосе, и с первыми лучами солнца зашли в бухту Каш, где нас приняли как родных. Местный харбор-мастер услужливо притащил электрический адаптер, сам таскал водяной шланг и вообще выглядел не начальником, а учтивым помощником, пока… не бросил взгляд на наш гостевой флаг.
- Нот гут, - внезапно помрачнев, сказал мастер и потребовал снять флажок.
Выяснилось, что флаг, купленный на Родосе, был глумливой пародией на настоящий турецкий флаг, в котором полумесяц и звезда находятся на строго определенном расстоянии друг от друга. В нашем же варианте канон был нарушен, и звезда располагалась не в том месте. Разгневанный мастер не сомневался, что это происки "грязных греков", не упускающих случая поиздеваться над ненавистными соседями-турками, и разразился горячим монологом, из которого я понимал только многочисленные "фак" и "грек". Пришлось срочно бежать в магазин покупать аутентичный вариант.
Вопрос, таким образом, исчерпался, но тень скандала, брошенная на нас оскорбленными хозяевами бухты, напомнила, что мы находимся "в зоне межнационального конфликта", выражаясь деликатным языком газет. А если по-простому, то, швартуясь в Турции, про греков не болтай - такое правило.
О дружбе народов
Строго говоря, ни один народ не обязан любить другой народ, и нечему тут удивляться. Не удивляемся же мы собаке, бегущей за несчастным котенком. Ну не любит она кошек, а почему - этого несмышленому псу знать не положено. Он и не знает.
Зато у нас, "венцов творения", в вопросе взаимной ненависти полная ясность: все причинно-следственные связи прослежены, описаны и внесены в анналы истории, чтобы народы, не дай бог, не забыли, за что надо ненавидеть соседа.
Русские татар - за оскорбление игом. Украинцы русских - за разгон Сечи, а поляки - за унизительные разделы, отказываясь при этом признаваться в зверской расправе над нашим Сусаниным. Армяне турок - за геноцид. Турки греков, греки албанцев, албанцы сербов, сербы немцев, немцы французов… и далее везде (читай историю). Воистину векселя по старым национальным обидам не имеют срока давности. Поводом же для нелюбви может служить что угодно, и даже оскорбительная статистика, согласно которой, например, за освобождение Франции от фашистов американцев погибло больше, чем самих французов. Дураку ясно, что не может французский патриот простить Дяде Сэму такую подлянку, притом что право с триумфом вступить в освобожденный Париж Эйзенхауэр уступил французской армии. Не ведали простаки янки, что оскорбление благородством самое тяжкое из всех мыслимых оскорблений.
Неразрешенным остается вопрос, как вписаться в сей гармоничный театр взаимных ненавистей нам, беспринципным, безродным и неохваченным благородным гневом? Стыдно признаться, что за долгие свои годы ни я, ни Президент, ни тем более юный Андрюша так и не придумали, кого не любить и за что. То есть умом, конечно, понимаем, что вокруг враги, поскольку газеты читаем, но неотзывчивое сердце молчит, не реагирует, не кипит негодованием. Вот беда.
Специалисты утверждают, что это от неразвитого чувства национального достоинства (читай - гордости). Остается развести руками и признать, что, как ни напрягайся, в желании испытать чувство гордости за Пушкина, Толстого или Менделеева, а вместо гордости все получается сострадание - ушли гении, в самом страшном сне не помышлявшие, что с их именами на знаменах спесивая чернь будет растить в себе угрюмую ненависть.
На Кипр
Весь переход до Кипра шли под генакером, подрабатывая двигателем, поскольку попутный вестовый ветерок дул еле-еле. В итоге жалкие сто двадцать миль до Пафоса тащились почти тридцать пять часов и швартовались в полной темноте, первый раз используя новую фару, подаренную Саней в Палермо. Спасибо, друг!
Клубный матрос помог нам протиснуться между яхтами к западной стенке гавани, радуя тем, что выделил последнее свободное местечко - и тебе спасибо, безымянный товарищ!
Президент сделал свою последнюю тарабарскую запись в навигационном журнале: Od… Go… мили, градусы, часы, минуты… Описал и вырубился до утра.
Вечерний бриз
Для тех, кто понимает
На следующий день команда поехала в город за билетом для Президента, а я остался наслаждаться одиночеством. Чистое небо. Закатное солнышко. Где-то ритмично, как метроном, звенит бьющийся о мачту фал. Лодки стоят по-военно-морскому, растянувшись между отданными якорями и стенкой.
Первым появился звук - с юга зашелестело. Потом шелест усилился. Как колокольчики, зазвенели фалы. Шелест переходит в свист, заскрипели кранцы. Выхожу в кокпит и не верю глазам: сильнейший ветер сифонит от берега, раскачивая лодки и сдувая водяную пыль с волновой толчеи, которой сразу же покрывается бухта. Природа точно с цепи сорвалась, и все это при чистом как слеза небе. Жестокий шквал дует в борта яхт, в результате ползут якоря, суда начинают наваливаться друг на друга, притом что вокруг ни души - будний день, хозяева спокойно отсиживаются по домам. С обеих сторон нашей крошки пришвартованы здоровенные посудины, сжимающие ее как в тисках. Заскрипели кранцы, на глазах превращаясь в плоские блины. Затрещали борта…
Стоящий рядом махина катер, наваливаясь на "Дафнию", казалось, сейчас раздавит ее в лепешку. Я забегал как ошпаренный, пытаясь вначале манипулировать кранцами, но скоро убедился, что никакие прокладки не помогут сдержать давление многотонного парохода. И тогда я полез на катер, рассчитывая подобрать якорную цепь, которая была отдана со слабиной. Увы, шпиль на катере оказался электрический, а сеть выключена. Кнопка сети в ходовой рубке, рубка заперта, ключ у хозяина, а самого хозяина - ищи-свищи.
"П…дец", - мелькнула страшная мысль.
Решение выпрыгнуло откуда-то из подсознания, а как оно там, в подсознании, оказалось, сам удивляюсь - ничего подобного в моей яхтенной практике не бывало. Еще толком не представляя, что буду делать, я помчался на "Дафнию" за веревками. И вот что я придумал, вернувшись на катер: двойным веревочным концом соединив звено якорной цепи с уткой, я ручкой от лебедки, пользуясь ею как воротом, начал скручивать веревку так, как это сделано в лучковой пиле. Конец натянулся струной и стал закручиваться диковинными барашками. Не зная, выдержит ли веревка нагрузку, я продолжал крутить, и вдруг (о счастье!) цепь медленно поползла в полуклюзе. Одно звено, потом второе, третье…
"Лишь бы якорь не сорвало", - думал я, орудуя ручкой.
Но якорь не пополз, и сплюснутые между "Дафнией" и катером кранцы постепенно начали раздуваться… Теперь уже, смело прыгая с лодки на лодку, я ослабил якорный конец яхты, на которую наваливалась "Дафния", и только после этого понял, что опасность миновала.
Вздох облегчения совпал с мертвой тишиной, внезапно наступившей в гавани. Вечерний бриз стих так, будто кто-то щелкнул выключателем вентилятора - в мгновение. А еще через минуту на набережной появились Андрюша с Президентом.
- Что это вы, дядюшка, такой красный? - поинтересовался "ребенок".
Я чуть не захлебнулся от возмущения:
- Ты еще спрашиваешь?! Я!.. Тут!.. Один!.. Пока вы там, в городе, прохлаждались!..
Андрюша и Президент лишь плечами пожимали в недоумении. Оказалось, что, находясь в городе, они даже не заметили шквала, а событием дня считали авиабилет в Россию, добытый для Президента. Так и остался мой подвиг неоцененным.
Президент улетел на следующий день, а сутки спустя ушли и мы с Андрюшей - перебрались в Лимасол, откуда через два дня стартовали в Израиль.
С Новым годом!
Штиль. Октябрьская жара. Больше суток идем под тарахтение двигателя. Вглядываемся в горизонт, пытаясь в береговой дымке увидеть хребет Кармель. Вместо гор вдали появляется темная точка. Через минуту точка увеличивается, превращаясь в военный катер. За кормой пенные буруны, зловеще поворачивается направленный на нас орудийный ствол.
В рации уже гремит чей-то требовательный голос.
- Номера паспортов, - переводит Андрюша.
Быстро достаем паспорта, и Андрюша начинает диктовать в микрофон имена, фамилии, серии…