Старик поднял на меня свои истомленные ввалившиеся глаза, посмотрел, помолчал, вздохнул, глубоко вздохнул и заплакал, тихо-тихо заплакал.
- Не плачь, дедушка… выпей вот лучше винца, - предложил я.
Старик протянул руку за рюмкой, выпил и показал на ноги.
- Ноги-то вот стары стали, не хотят служить, - проговорил он, вздыхая.
- Ужели бы ты опять побежал?
- Побежал бы!
И старик замигал глазами, стараясь удержать слезы…
Если на забайкальской тропе были устроены кордоны для поимки беглых, то и это, во всяком случае, не остановит их: они отыщут себе другую дорогу, - пойдут на высокие гольцы Хамар-Дабана, (самая высочайшая и крутая гора по кругобайкальской дороге), пойдут на Тунку, потом на речку Иркут. Кордоны могут только затруднить их путь, а пути они себе все-таки найдут. Они прокрадутся везде, где только может пройти нога человека. Бывали такие случаи, что рысаки проходили по южной стороне Саянских гор и оттуда выходили в Западную Сибирь, в Томскую губернию.
В этих полуголодных, оборванных, истомленных бродягах все-таки проглядывает то природное удальство, та сметливость и храбрость, с какими, лет 250 тому назад, пробирались по неведомым рекам, горам и лесам русские люди для покорения Сибири.
VI
В мае 1860 года я снова был у Байкала в селении Посольском. Приехал я, как оказалось, рано - пароход не делал еще ни одного рейса и был на противоположной (Лиственничной) пристани. Остановился я у одного знакомого старичка, который, в первый мой проезд через Посольское, много беседовал со мною о прибайкальской жизни.
- Что, ваша милость, опять к нашему Святому морю приехали? - спрашивал он.
- Да, как видите, опять.
- Доброе дело, доброе дело. Вот поживите у нас, побеседуйте с нами.
После обычных расспросов старичок стал хлопотать об устройстве для меня помещения.
- Да вы не беспокойтесь. Я долго не проживу, - вот как только пароход придет, тотчас и уеду…
- Ну, до этого еще далеко, - неделька-другая пройдет.
Я засмеялся, думая, что старичок шутит.
- Вы, ваша милость, не смейтесь. Недельку-то вы уж у меня погостите, это уж беспременно, а то и две…
- Что вы! Что вы! Льды давно прошли.
- Это вы верно сказали, только они и назад, пожалуй, могут воротиться, им все же, как ни на есть, скучно с нашим-то берегом расставаться. Вот они и придут опять, проститься, значит, придут, с берегом-то.
- Нет, дедушка, теперь они уже не придут: погода очень теплая стоит.
Старичок улыбнулся.
- А оно может, ваша милость, и правду говорите, только, по нашему-то, по-стариковски, кажется, льды должны воротиться, а впрочем - все Бог!..
Прошел день, два. Мы наговорились со старичком и о рыбной ловле, и о Верхнеудинской ярмарке, бывшей в январе месяце, и о том, что, после занятия Амура русскими, в Забайкалье стало все дорожать; вдоволь наговорились мы обо всем, а парохода все еще не было. Погода стояла тихая, теплая. На Байкале не было видно ни одной льдины, светло-голубая масса воды покойно лежала в своей громадной котловине, отражая в себе, как в зеркале, лучи весеннего солнца. Небо было чисто. На отдаленных вершинах кругобайкальских гор тоже блестели яркие лучи солнца, переливаясь различными цветами на вечно снежных сопках гольцов. В Посольском воробьи весело прыгали около возов проходивших обозов, подбирая разбросанные клочки сена. Казалось, весна давно уже наступила и я был в полной уверенности, что вот-вот выплывет из отдаленной синевы Байкала сначала неясная точка, потом покажется труба, дым… и через несколько времени пароход запыхтит на посольской пристани. Но прошло и три дня, а на байкальской синеве никакой неясной точки не показывалось.
- Что это, дедушка, какая чудесная погода, а парохода нет?
- Погода чудесная, это вы, ваша милость, справедливо говорите, только я вас спрошу, далеко ли у вас шуба лежит?
- Это зачем?
- Да так. Вы ее около себя поближе кладите, не ровен час, заморозит…
- Полно вам! Вы все шутите…
- Нет, в самом деле. Вы мне, старику, поверьте. Я уж слышу, что скоро заморозит. Такая погодушка закрутит, что и Господи помилуй!
Наутро вышел я к Байкалу и не узнал его. Куда исчезла весна и тихая синева на море и красота отдаленных гор. Все исчезло, изменилось и изменилось резко, вдруг, как изменяются декорации в волшебных балетах: берег был забросан громадными льдинами, дула страшная метелица с дождем, снегом, изморозью и всякими прочими осенними дарами. Берег, по которому накануне вечером спокойно, одна за одной, рассыпались тихие воды Байкала, - этот берег был заметен снегом, обледенел и на нем громоздились одна на другой глыбы льда. Вдали, вместо разнохарактерных очертаний горных вершин, виднелась сплошная серая масса туч, а под ними, внизу, на Байкале, трещали, шумели и боролись одна с другой громадные льдины; ветер нагонял их к берегу и, казалось, наступила вторая осень.
Старичок был прав: без шубы на улицу нельзя было и глаз показать.
- Вот они, льдинки-то, пришли, ваша милость, проститься с берегом, - говорил старичок.
- Вижу, дедушка, и очень недоволен…
- И я, ваша милость, недоволен.
- Вам-то что же?
- А мне-то, значит, неприятно, что эти льды здесь пробудут, пожалуй, до половины месяца…
- Это почему вы знаете?
- Да уж так. Вы мне старику поверьте. Вижу я по погоде, что нынче весна поздняя будет. Я, ваша милость, восьмой десяток здесь живу и знаю, потому и говорю так. Теперича этот ветер льды забрал из-под Верхней Ангары, он их здесь пожалуй и оставит - здесь они и таять будут.
- Как же мне-то быть?
- А вам надо ехать.
- Куда же? Обратно что ли?
- Нет. Вы, ваша милость, теперича поезжайте на устье Селенги. Пароход туда беспременно придет. Потому они тоже это знают, пароходчики-то. Они может десять, пятнадцать раз сходят по Байкалу, а все в нашем Посольске не побывают. Там от Селенги-то в Лиственничную будет весна, а на нашем берегу все торосья льда будут лежать.
- Где же мне там остановиться?
- А сначала остановитесь в Чертовкиной. Это селение большое, избы там есть для вашей милости способные; я своему парню закажу, к кому вас привезти. Ну а после, как услышите, что пароход пришел, поедете в Шигаевку, - деревенька тут такая есть, около Селенги. Из Шигаевки-то, пожалуй, по Селенге в лодке спуститесь к пароходу…
Я послушался старика и поехал в Чертовкино. По дороге тянулись обозы, возвращавшиеся из Посольска на устье Селенги. Несколько троек с проезжающими ехали тоже туда. Все закутывались в шубы и меховые шапки, ветер свистал по дороге. Мой ямщик-бурят ежился на козлах в мохнатой шубе, надетой шерстью вверх. Кони рвались и мчались во весь дух, повозка прыгала по обледеневшим рытвинам и ямам.
- Тише! - крикнул я.
- Ну вы! Другой зима пришел уж, - закричал бурят и погнал коней еще сильнее.
- Тише! Тише! - просил я.
- Ну! Ну! Погода морозной!.. Другой зима пришел! - покрикивал бурят и помахивал вожжами, несмотря на то, что кони мчались до того сильно, что от быстроты езды захватывало дух.
Я снова закричал. Бурят опять ударил коней. Я приподнялся, схватил его за рукав и сердито потребовал, чтобы он ехал тише.
- А я, барин, думал, ты кричишь, скоро ехать надо, а ты бурят бранишь, ехать видно тихонько любишь…
Через несколько времени мы въехали в Чертовкино. Ямщик остановил коней у ворот большого деревянного дома и сам ушел во двор.
Вскоре вслед за ямщиком выбежал на улицу хозяин дома, крестьянин, и кланялся, подходя к экипажу. Я поместился в комнате, которую хозяин называл "большая горница", это была лучшая комната в доме, назначенная для приема гостей. Полы в ней были выкрашены желтой краской, стены чисто вымыты и выскоблены и больше чем наполовину были заклеены бумажными картинами.
И чего-чего не было нарисовано и написано на этих картинах! Чтобы прочитать на них все надписи, нужно было употребить для этого не менее пяти часов времени; но для того, кто бы задумал описать содержание этих картин, представилось бы великое затруднение отыскивать это содержание и я не делаю этого к великому моему удовольствию и к удовольствию моего читателя.
Я уверен, что всякий русский человек не раз видал подобного рода произведения на отечественных базарах и ярмарках; видал, как главнокомандующий едет верхом на коне и как между ногами этого коня стоят выстроенные в линию полки солдат, которым художник, во избежание лишнего труда, сделал один общий красный воротник, мазнув кистью по всем солдатским шеям, а иногда и усам и даже головам… Видал, вероятно, читатель и картины духовного содержания, представляющие ад со всеми его разнообразными мучениями и огненного змия, исписанного всевозможными грехами, и жанровые картины, представляющие, как "хозяева гарюють, а приказчики перують" и т. д. и т. д.
Все эти произведения отечественных художников красовались на стенах моей новой временной квартиры.
В переднем углу на полочке стоял образ и тоже суздальской работы. Перед ним лежал большой каравай ржаного хлеба с солонкой наверху. Комната была очень чисто выметена и очень жарко натоплена.
- Ишь как захолодило! - говорил хозяин, поминутно то входя, то выходя из комнаты: - Вы пожалуйста, ваша милость, садитесь, а то и прилягте, вот тут на лежаночке, погрейтесь… Захолодило, захолодило! А весна, кажись бы…
И хозяин, наскоро проговорив несколько слов, опять уходил.
Вскоре на столе появился блестящий самовар, творожные лепешки; не успел я напиться чаю, как явились пряники, орехи и проч. Я только успевал отговариваться и просить извинения, что наделал много беспокойства.