– Вижу. А что, если я поселю своего длинноухого в медпункте? Все–таки легче будет проводить разъяснительную работу.
– Вообще–то механикам положено жить вместе, но согласен, Э, да у них цирк начинается.
Провожаемый дружескими советами, Дугин лезет под стол и ревет с такой силой, что в тамбуре тревожно лают разбуженные собаки. А тут еще Горемыкин заливается своим визгливым смехом, ему по–жеребячьи жизнерадостно вторит Шурик Соболев – в самом деле цирк.
– Не натурально, – решает Веня. – Народ требует "бис"!
Дугин ревет еще раз.
– Вот теперь натурально, – хвалит Веня. – Вылезай, четвероногий друг. Все–таки прорезался голос предков!
– Каких таких предков? – оскорбляется Дугин.
– Тебе виднее, предки–то твои.
– Нет, ты скажи! – настаивает Дугин.
– Так, есть одна догадка, – веселится Веня. – Или, скажем, рабочая гипотеза. Уж очень ты смахиваешь в профиль на лошадь Пржевальского!
– За лошадь, знаешь…
– Эй, на Филатове! – включаюсь я. – Лево на борт.
– Па–а–рдон! – Веня чмокает и поправляет воображаемое пенсне. – Все мы, Женя, как сказал поэт, немножко лошади, ты больше, я меньше…
– Это еще неизвестно, кто больше! – повышает голос Дугин.
– Веня, – говорит Николаич, – остроумие хорошо тогда, когда оно не оставляет ожогов.
– Я же запросил пардону. – С лица Вени сползает улыбка. – Что мне, расшаркиваться…
– Доктор, – в голосе Николаича звенит металл, – Филатову необходимо подышать свежим воздухом.
Я со вздохом встаю, одеваюсь.
– Веня, ты мне очень нужен. Надень шапочку и обмотай горлышко шарфиком.
– Зачем? – огрызается Веня. Но, уловив мой взгляд, все–таки встает и выходит следом за мной.
По мере того, как я выколачиваю из Вени пыль, он становится все чище и красивее. Он исповедуется, немножко хнычет и обещает быть хорошим, а перспектива отныне жить вместе со мной вообще приводит его в восторг. В собачью конуру бы его поселить, негодяя! Впрочем, злюсь я недолго, все–таки этот тип мне чем–то дорог, и я великодушно обещаю пороть его только по нечетным дням.
Не успевает Веня по–настоящему раскаяться, как приходит Костя Томилин. Он уже в курсе того, что произошло в кают–компании, целиком, разумеется, на стороне своего дружка, но тем не менее заставляет его плясать. Веня энергично отбивает чечетку и в награду получает радиограмму от своей "художественной гимнасточки". Нам с Ниной Надя нравится, она славная девчушка и Веню явно предпочитает другим, но он вбил себе в голову, что жениться можно только после тридцати, "когда все равно от жизни ждать нечего – маразм и старость".
Мы с Костей беседуем, а Веня, свесив набок язык, строчит в записной книжке.
– Небось, рифмует, собака, – догадывается Костя. – Учтите, товарищ полярник, радиограмма в стихах идет по двойному тарифу.
– Я для стенгазеты, – мирно откликается Веня. – Экспромт. Док, заплатишь по рублю за строчку?
– Твои стихи, Веня, не имеют цены. Они для вечности.
– "Лирическое раздумье", – высокопарно изрекает Веня. – Посвящается Махно.
Услышав свое имя, Махно выползает из–за печки и тявкает – наверное, в знак благодарности.
Льдина к полюсу дрейфует,
А в кино
Парень девушку целует –
Влез в окно.
Кто из нас дурак, кто умный?
Что–то не соображу.
Он ее ласкает кудри,
А я в дизельной сижу.
Объясните вы мне, братцы,
Что от жизни лучше взять:
До утра ли целоваться
Иль геройски дрейфовать?
– Док, – смеется Костя, – переводи Веню на вегетарианскую диету. Бороться с собой нужно, товарищ полярник, душить в себе темное начало секса.
– Не хочу бороться! – рычит Веня. – Что ни день, то мы должны бороться: со своими недостатками, с огнем, пургой. А мне надоело бороться! Я к Наде хочу. Я, может, счастливую семью построить желаю. Напечатаешь, док?
– Предлагаю поправку. – Костя поднимает руку.
– Какую?
– Добавь одну строку: "А я в дизельной сижу и на Дугина гляжу".
– Тьфу! Док, – стонет Веня, – почему я такой разнесчастный? Смотри, что она пишет. Не все читай, только конец.
Я читаю: "… нежно целую глупого ежика".
– Ежика! – продолжает стонать Веня. – Тебя когда–нибудь называли ежиком, док?
– Нет! – завистливо говорю я. – Меня называли бегемотиком.
– К дьяволу! – Веня смотрит на часы, встает. – Запомните и запишите: Вениамин Филатов с сего дня стал исключительно умный. Отныне он будет зимовать только в своей квартире! Костя, не хочу просить Женьку, помоги солярку в емкость залить.
– Потопали, ежик, – соглашается Костя.
– Перетаскивай белье и спальник, – напоминаю я. – Жить будешь здесь.
– Это он называет жизнью… – бурчит Веня. Я их выпроваживаю и остаюсь с Махно. Он разленился, большую часть суток торчит за печкой и бессовестно дрыхнет. Хотите правду? Я ему завидую: спячка в полярную ночь – надежнейшее, самой природой выдуманное средство самозащиты. Чтобы пес не покрылся толстым слоем мещанского жира, я время от времени гоню его из домика, и тогда Махно долго потягивается, мучительно зевает, скулит и смотрит на меня с невыразимым упреком: "Чего я там не видал! Собачий холод, темень да сугробы". Счастливчик! С его примитивными потребностями и неуязвимой нервной системой можно зимовать всю жизнь, без гамлетовских вопросов и мировой скорби.
Я врач, и профессия обязывает меня видеть то, чего не видят другие. Кроме Николаича, конечно: он тоже обязан и тоже видит.
В людях накапливается психологическая усталость. Можно назвать ее нервной, духовной и какой угодно другой, но суть от этого не меняется. От физической такая усталость отличается тем, что никто не знает рецепта, как ее снимать. Одни только догадки, интуиция, поиски – словом, блуждание в потемках. Переверни хоть гору ученых трудов – никто не знает, как ее лечить, полярную тоску. Николаич, лучше любого врача понимающий в этих вещах, говорит: только индивидуальный подход. Одного погладить по головке и позволить ему всплакнуть, на другого наорать, третьего пристыдить, четвертого встряхнуть, как подушку, пятому рассказать анекдот, а шестого так загрузить работой, чтоб перекурить было некогда… Психологическая усталость и вызываемая ею полярная тоска не выдуманное, а вполне реальное явление. Возникает она, как правило, в полярную ночь, идет на спад с появлением солнца и потом вновь может возродиться в виде нервной лихорадки в последний месяц зимовки, чтобы перехлестнуть через край, если смена задерживается, – как тогда, когда нас не могли снять, со станции Лазарев. Именно на эту тему я и сочинил диссертацию, каждая строчка которой, как витиевато, но мудро заметил Веня, "написана чернилами, настоянными на наших нервах".
В полярную ночь рано или поздно, но обязательно наступает минута, когда каждый из нас терзает себя тем, что выразил в своих чеканных стихах мой длинноухий друг. Исключения не типичны, и в расчет я их не беру. Вопрос не в том, что мы думаем, а как себя при этом ведем.
Я сижу за столом и листаю свою диссертацию. Переворота в науке она не совершила и шума особого не вызвала – рядовая исследовательская работа рядового врача, таких работ в архивах уже пылится десятка два. Мне она дорога тем, что пережита, ничего я в ней не выдумал, а полсотни цитат из великих первоисточников сунул не столько для подтверждения своих выводов, ценность коих проблематична, а для–ради большей учености – как принято. И язык ее достаточно суконный: "Изучение состояния высших отделов центральной нервной системы полярников в период зимовки свидетельствует о том, что в ходе зимовки происходят определенные функциональные изменения… Следует указать на сокращение продолжительности сна, угнетенность, повышенную раздражительность, вспыльчивость, нарушения аппетита… Длительная изоляция от внешнего мира, информационная недостаточность и связанная с ней искаженная оценка событий вызывают, особенно в полярную ночь, возрастание вышеуказанных жалоб… " И прочее. И до меня об этом сто раз писали и после меня писать будут.
На огонек заходит Груздев. Хотя с некоторых пор мы довольно часто общаемся, всерьез надоесть друг другу еще не успели. Он по–прежнему держит "табу" на своей личной жизни, – Николаич, впрочем, кое–что рассказал, – однако явно преисполнился ко мне уважения после того, как я проник в его столь тщательно охраняемый внутренний мир. Увидев раскрытую диссертацию, Груздев усмехается:
– Зря тратите серое вещество, Саша. Все, что вы уже сказали, хотите сказать и скажете в будущем, давным–давно открыл в одном из своих рассказов хороший писатель О'Генри. Именно его я считаю основоположником учения о психологической совместимости, а все вы жалкие эпигоны. Где ваш томик?
Груздев разыскал на полке книгу, полистал ее и с торжеством изрек:
– Есть! Рассказ называется "Справочник Гименея". Напоминаю содержание, дорогие радиослушатели: двух бродяг застала пурга, и они месяц спасались в заброшенной хижине. Оказавшись в отрыве от дружного коллектива других бродяг, они так надоели друг другу, что к концу третьей недели один из них сказал… Внимание, доктор! "Мистер Грин, вы когда–то были моим приятелем, и это мешает мне сказать вам со всей откровенностью, что если бы мне пришлось выбирать между вашим обществом и обществом обыкновенной кудлатой, колченогой дворняжки, то один из обитателей этой хибарки вилял бы сейчас хвостом". Конец цитаты.
– Только не показывайте Вене, – прошу я. – Он из этой изящной цитаты сделает слишком далеко идущие выводы.
– Если б только Веня. – Груздев покачал головой. – Кто самый скромный, тихий и тактичный человек на станции?
– Дима Кузьмин, – ожидая подвоха, без особой уверенности ответил я.