Ужасный ветер засвистел вдруг над нашими головами. Стремительно закружился снег. Он сыпался сверху, тучей поднимался с ледника. Очертания гор мгновенно растаяли в этом сумасшедшем вихре. С трудом удалось мне взобраться в седло.
Лошадь, понуро опустив голову, старалась повернуться задом к ветру. Я перетянул ее камчой и стал понукать, ободряя голосом.
Ресницы и борода покрылись льдом.
- Николай Николаевич! Загрубский! - закричал я изо всех сил. В ответ едва донесся далекий крик, заглушенный воем ветра. На глазах у меня были защитные очки. Стекла их залепило снегом.
Оставалось положиться на свою Шоколадину.
- Ну, давай, маленькая! Чу! Чу! Смелее! - упрашивал я ее. Низко опустив голову, лошадь брела медленным, осторожным шагом. Потом неожиданно остановилась.
Впереди оказался круп другой лошади.
- Кто здесь? - закричал я.
- Меи Акимхан! Помогай, пожалуйста, Кизил-Сакал. Вьюк падает, пропадать может, - услышал я прерывающийся от волнения и усталости голос.
Проклиная буран, я кое-как слез и закоченевшими руками принялся поправлять вместе с Акимханом вьюк.
- Далеко? - прокричал я ему в ухо.
- Нет, близко, - только буран проклятый мешает. Не отставай, пожалуйста, Кизил-Сакал.
Моя лошадь, как только я ее оставил, повернулась по ветру, словно стрелка компаса.
С трудом удалось мне снова вытащить ее на тропу. Руки в толстых шерстяных перчатках закоченели так, что я не мог держать поводья.
Я понукал лошадь шенкелями изо всех сил, чтобы хоть немного согреться. Пряча голову от ветра за идущего впереди коня, моя Шоколадина устало поднималась по занесенной тропе.
- Не спи, не спи, Илья, - пронзительно кричал Акимхан, - сразу будешь сдох!
И я, мотая головой, пытался прогнать дремотное оцепенение.
* * *
Буран затих так же внезапно, как и начался.
Сперва засияло солнце и прекратился снегопад. Потом утих пронизывающий ветер.
Я увидел запорошенные снегом фигуры всадников, заиндевевшие гривы лошадей, усталое и счастливое лицо Орусбая.
Мы были на перевале.
* * *
Спуск в долину Иныльчек после снежного бурана показался мне каким-то вступлением в землю обетованную.
Опасная и утомительная тропа вилась по залитому солнцем склону.
Вначале мы видели только снежные громады Иныльчекского хребта, среди которых вздымался могучий пик Нансена.
В бинокль можно было разглядеть, как клубились лавины на его склонах, как рождались у его вершины облака и, оторвавшись, уплывали в яркое голубое небо.
Пересекли каменистую осыпь, где, шурша, из-под ног все время уходили сланцы, похожие на битые граммофонные пластинки.
Тропа вышла на гребень отрога.
Долина лежала глубоко под нами - огромное корыто, до краев наполненное прозрачным голубым воздухом.
Таким плотным и осязаемым казался он, что хотелось кинуться вниз, нырнуть, как в воду, и плавно пронестись над серым дном, покрытым сверкающей паутиной рукавов Иныльчека. Стоя у края пропасти, я почувствовал в теле какую-то неприятную пустоту и легкость.
И вдруг - что это? Неужели у меня галлюцинация?
- Из-за скалы, над обрывом которой я стоял, появился планер.
Он парил так медленно и так близко от меня, что, потянувшись, я мог бы достать его рукой.
Теперь я видел, что это птица. Мощные крылья, раскинутые почти на три метра, не шевелились, маленькая голова с неправдоподобно загнутым клювом поворачивалась на отвратительной голой и морщинистой шее.
Чудовищная птица висела в воздухе так, как можно висеть только во сне. Маленькие глазки смотрели на меня с какой-то злобной надменностью.
Я сорвал с плеча карабин, достал патрон и выстрелил не целясь.
Даже не взмахнув крыльями, едва пошевелив их концами, птица взмыла сразу метров на пятьдесят кверху и, сделав полукруг, полетела в обратную сторону. С каждой секундой она поднималась все выше и выше.
Гриф, гриф! - закричал Сорокин. - Ну и громадина. Смотрите, как он парит!
Я оставил в покое птицу и принялся вместе с другими разглядывать ледник. Он лежал в семи-восьми километрах от нас, серой бугристой массой возвышаясь над долиной. Лес причудливой каймой вился по ущельям противоположного берега.
- Смотрите, Илья, - сказал мне Николай Николаевич, делая отметки в записной книжке. - Вон там далеко ворота, на самом дне долины. Как будто кто-то насыпал огромный вал и оставил только проход для воды. Сюда доходил когда-то язык ледника. Здесь он оставил свою конечную морену - валуны, гальку, все, что толкал перед собой многие тысячелетия. Видите, на сколько отступил лед?
Отдохнув, мы снова начали спускаться.
В конце концов мне стало казаться, что подъем на Ачакташ и буран в сто раз легче, чем этот проклятый спуск, когда все время у своего затылка чувствуешь склон горы. Так и подмывало покатиться кубарем или просто сесть на землю и скользить вниз - только бы дать отдых измученным ногам и спине.
Спуск занял у нас целый день. Когда мы подошли к реке, уровень воды достиг своей высшей точки. Все благополучно перебрались, если не считать Шекланова, который ухнул в воду у самого берега. Орусбай сердито кричал:
- Повод надо короче брать - вот так! Джухляйды керек джок, Шеклан!
До ледника оставалось не больше трех километров. Зайцы выскакивали из-за каждого куста. Я не взял из мешка патронов к дробовику и поэтому не стрелял.
Сорокин до тех пор приставал к Сухорецкому, пока тот не разрешил ему выстрелить по зайцу из карабина. Одев очки и заметно волнуясь, Сорокин отдал мне лошадь и побрел пешком, посвистывая и кидая в кусты облепихи камни. Вдруг раздался выстрел, другой, третий и, наконец, торжествующий крик Сорокина.
Он перепугал всех лошадей, когда вылетел к каравану с карабином в одной руке и с зайцем в другой.
- Я в него бах! Он бежит… Я прицеливаюсь еще раз - бах… Он бежит… Подпрыгивает, станет на задние лапки - вот так, и бежит. Я прицеливаюсь - бабах! Как он подскочит, как упадет - тут я его и взял. А жирный какой, глядите, а тяжелый какой…
Было очень завидно, что первый заяц достался не мне. Я взял у болтливого охотника его добычу и принялся разглядывать славного, еще теплого зверька.
Однако никаких следов раны я не заметил.
- Эй, друг! Куда же ты в него попал?
- Как куда? - испуганно спросил Сорокин, снова надевая очки. - Какая тебе разница куда, ведь он убит. О чем же тут толковать. А ну-ка, давай его сюда, не порть зайца. Да, в самом деле - куда же я попал?
- Ты его подобрал в дохлом виде, - мрачно пробасил мокрый Шекланов. - За это вашего брата дисквалифицируют…
- Иди ты еще… Сам ты в дохлом виде… Он теплый…
- Он умер от горя, когда увидел, что ты так постыдно истратил три пули из карабина, - изрек Гусев.
Бедный Сорокин, чуть не плача, осматривал своего зайца, пытаясь найти хоть одну царапину. Насмешки и шутки градом сыпались на его голову.
Наконец, сжалившись, Горцев указал на маленький, чуть заметный надрыв на заячьем ушке.
- Вот куда вы попали, - сказал он. - Заяц умер от контузии.
- Это я нарочно, чтобы не испортить шкурку, - быстро ответил Сорокин, но раздался такой вопль возмущения, что он махнул рукой и, взгромоздясь на лошадь, только и мог сказать: - А все-таки первый заяц мой.
Уже темнело, когда мы поднялись на крутой северный берег и остановились на поляне, со всех сторон окруженной густым еловым лесом.
Мы даже не смогли разбить палатки. Развели большой костер, залезли в спальные мешки и заснули так, как могут спать только путешественники, измученные тяжелым переходом.
Караван подходит к озеру
Далеко на сумрачном Тянь-Шане
Есть большой таинственный ледник.
Труден путь в суровом Киргизстане,
Все же человек туда проник,
Хоть и труден путь в суровом Киргизстане.
Песня Орусбая
Через два дня поздним вечером все приготовления к выходу на ледник были закончены. Усталые люди полезли в спальные мешки и мгновенно уснули. Сухорецкий у костра отдавал последние распоряжения относительно завтрашнего дня.
Орусбай слушал его, полузакрыв глаза. Он медленно поглаживал одной рукой белую бороду, сплевывал в костер и односложно отвечал начальнику.
- Вьючить начнем пораньше…
- Хоп…
- Отберите самых крепких коней… Верховые лошади на ледник не пойдут. Поедем так же, как и в прошлом году - впереди разведчики, сзади - караван.
- Хоп…
- Будешь ждать джигитов через неделю обратно. Нас будешь ждать еще через три недели. Если не придем - значит, что-нибудь случилось. Пошлешь тогда джигита на заставу с этим письмом за помощью.
- Сам тогда на лед пойду.
- Тебе трудно будет.
- Нужно будет - пойду, как молодой…
Сухорецкий посмотрел на Орусбая. Лицо старика было невозмутимо спокойным. Седой клин бороды казался приклеенным к бронзовому подбородку. Он снял свою войлочную шляпу. Старая тюбетейка, вышитая заботливыми руками байбиче, плотно сидела на его круглой голове.
Он поднял голову и посмотрел на начальника. Мелкие морщинки в уголках глаз обозначились резче. Потом он перевел взгляд на меня и неожиданно сказал:
- Чай будем пить… Принеси воды, Кизил-сакал, пожалей старого сурка Орусбая…