- Вы забавляете меня, - сказала она. - Значит, обещаете? В ту минуту, когда она меня об этом спрашивала, я увидел одного из метрдотелей резиденции, осторожно приближавшегося ко мне. Я понял, что генерал Гуро послал за мной. Было немного больше двенадцати. Во всяком случае, в два часа я буду уже свободен… Можно согласиться.
- Разумеется, обещаю, - сказал я. - Где генерал?
- Он ждет вас в зале первого этажа, капитан. Я быстро поднялся.
В этом зале было мало народа. Старики мирно играли в бридж. Умеренное освещение. Видны были только руки, державшие карты, под зелеными абажурами.
Генерал Гуро ждал меня на последней ступеньке лестницы.
- Войдите, - сказал он.
И повел меня в свой кабинет.
- Сядьте.
Он был вынужден повторить это приглашение. Я стоял и смотрел на него, недоумевая, испуганный волнением, которое теперь, наедине со мной, он не старался больше скрывать.
- Мой бедный друг, - сказал он наконец, - вас ждет большое горе.
- Что случилось, генерал?
- Вторая рота мегаристов, ваша рота…
- Что?
- Она только что почти уничтожена.
Не в состоянии произнести ни слова, я смотрел на него. Он, наверно, подумал, что я не расслышал, и потому повторил:
- Да, почти уничтожена… Два взвода из трех.
Я оставался неподвижен. Он подошел ко мне, положил свою руку мне на лоб, заставил меня поднять голову. Я увидел его голубые глаза, обычно такие светлые, в эту минуту затуманенные дымкой печали. Он увидел, что из моих глаз текли слезы.
- Мой несчастный друг, - повторил он. - А они-то бедные…
- Д'Оллон? - прошептал я.
- Убит.
- Руссель?
- Здоров и невредим. Только его взвод и уцелел. Какое-то опоздание, на счастье, помешало ему вовремя соединиться с другими. Иначе… Тех, кажется, было больше трех тысяч против них.
- Ферьер?
- Убит. Два первых взвода целиком перебиты. Не спрашивайте меня о подробностях. Это все, что я пока знаю. Телеграмма, принесшая эту ужасную весть, сообщает, что мне послан рапорт на аэроплане. Я получу его завтра утром, наверное. Полковник Приэр будет здесь. Жду вас вместе с ним завтра утром. Он знает страну. Но вы ее знаете еще лучше. "К северо-востоку от Абу-Кемаля" - гласит телеграмма. Идемте сюда.
Он подвел меня к стене, на которой висела огромная карта пустынь Евфрата. Крапинки, синие, красные, обозначали зоны влияния - английские, турецкие, наши.
Палкой, конец которой слегка дрожал, он указал мне точку на желтом поле.
- Это, должно быть, бедуины шаммары сделали набег, - сказал он.
Я покачал головой:
- Это не шаммары. Никогда они не посмели бы.
- Кто же? Значит, курды?
- Наверное, курды, и, без сомнения, вместе с переодетыми регулярными турецкими солдатами.
- Может быть, вы правы. Но я не думал, что два наших несчастных взвода будут так близко от турецкой границы. Сегодня у нас 12 июня. Дело было между седьмым и девятым. Они должны были перейти Абу-Кемаль только к 16-му. Вот их маршрут.
- Которого числа вам сообщили этот маршрут, генерал?
- 20 мая. Вот штемпель регистрации. Я одобрил телеграммой в тот же день. О чем вы думаете?
Я не ответил. Нечеловеческими усилиями подавляя свое волнение, я старался вспомнить другую дату - дату путешествия Гобсона в Пальмиру. Английский аэроплан, прилетевший из Багдада, повез его обратно в Дамаск, но дорогой, которую мне так и не удалось установить. Дата, Боже мой! В эту минуту я был слишком взволнован, - я никак не мог ее припомнить.
В зале внизу оркестр заиграл танго.
Генерал сделал жест отчаяния.
- О, эта музыка, - сказал он, - так тяжело! Мне принесли телеграмму, когда первые гости стали съезжаться. Не мог же я все-таки выставить их за дверь. Я овладел собой. Вам надо будет сделать то же, когда вы сойдете вниз. Все это должно остаться в тайне. Он добавил:
- Бедный маленький Ферьер! Приехал сюда в прошлом декабре. Недолго пробыл он под огнем. Ребенок, проделавший всю войну, ни разу не раненный. Его отец был моим товарищем. Когда сын его приехал в Сирию, он написал мне письмо. У него был только он один.
- Ах, - сказал я, - я уверен, что всего этого не случилось бы, если бы…
Генерал посмотрел на меня:
- Если бы что?
- Я далек от мысли тревожить память погибших. Но это были дети, слишком храбрые дети. Нет, генерал, дело не обернулось бы так, если бы он был там…
- Кто?
- Он, Вальтер.
Генерал Гуро взял меня за руку.
- У нас была одна и та же мысль, - сказал он. Он показал мне на своем столе листок бумаги:
- Вот квитанция телеграммы, которая ему только что отправлена: 3, улица Марны, Ланьи, - верно? Я прошу его спешно вернуться сюда.
- Он вернется, генерал.
- Знаю. Но прошло едва три месяца, как он уехал. Он использовал только половину своего отпуска.
- Он сядет на первый же пароход, генерал. Через двадцать дней, самое позднее, он будет среди уцелевших.
- Да, - сказал Гуро. - Через двадцать дней! Как это долго! Там только Руссель…
- Руссель храбрец!
- Храбрый, пожалуй, даже слишком храбрый, как вы только что сказали. И ему нет еще двадцати четырех лет.
Наступившее тяжелое молчание было прервано наконец первыми тактами нового танца. Генерал встал.
- Сойдем, - сказал он. - Я не хочу, чтобы наше отсутствие заметили внизу. Позвоните полковнику Приэру, чтобы он явился завтра утром, как можно раньше, в мой кабинет, и приезжайте с ним сами.
- Где же вы были? - спросил меня Гобсон. Графиня Орлова разыскивает вас повсюду. Уже около часа. Мы все согласны ехать к ней теперь же.
Мне показалось, пока он говорил, что я улавливаю в его словах какой-то оттенок насмешливого вызова. Что знал этот человек? Какое участие он мог принимать в этой мрачной катастрофе? Сколько бы я отдал, чтобы узнать это!
Ательстана шла нам навстречу, под руку с Рошем.
- Гобсон сказал вам? Мы уезжаем по-английски. Я увожу на моей машине лейтенанта Роша и испанского консула. Вы же, Гобсон, позаботьтесь о капитане и о моих других гостях. Нас семеро, - этого достаточно.
Травы, печальные травы, бледные цветы, вы колышетесь несколько недель весною, волнами, куда ни посмотришь, на хмурых плоскогорьях Джезире, - вы, призрачный саван, покрывающий израненные тела моих товарищей. Ничего кругом, кроме жалобы ветра, сухого стрекотанья саранчи и маленьких тушканчиков. Ферьер, д'Оллон! Кто знает муки ваших последних минут! И как бы вы обошлись с тем, кто явился бы сказать вам, что ту ночь, когда я узнал, что вас больше нет на свете, я провел не в слезах о вас? Куда я еду теперь в автомобиле, управляемом этим иностранцем, который, может быть, и был вашим палачом, гораздо больше, чем зарезавший вас бедуин? Куда я еду!.. О! Как ясно я слышу в эту минуту скрежет колес…
Обоим автомобилям понадобилось не больше пяти минут, чтобы проехать расстояние от резиденции до сосен виллы, принадлежавшей графине Орловой, на холме св. Дмитрия. В этой вилле я и посетил ее восемь дней тому назад. Она жила здесь только временно, с мая до ноября, во время своего короткого пребывания в Бейруте. Остальные летние месяцы она проводила в Калаат-эль-Тахаре. Зимой ей случалось запираться там на целые недели.
Службу на вилле несли трое слуг-египтян, в длинных льняных рубахах белого цвета с золотыми галунами. Она сказала одному из них по-арабски:
- Скажи шоферу, чтобы он подал в четыре часа. Я вернусь в замок утром.
Мы прошли в зал. Подали холодный ужин. Рядом, в будуаре, видны были два приготовленных игорных стола. Гобсон потер руки.
- Покер? - сказал он.
- Поиграйте сначала, если хотите, - сказала Ательстана. - А потом мы поужинаем.
- Я не играю, - сказал Рош.
- Я тоже, - сказал я.
- Вы составите мне компанию, - сказала графиня. - Бывают ночи, когда я ни за что не могу прикоснуться к картам.
- Нас всего четверо, - проворчал Гобсон. - Это неинтересно. Значит, бридж?
- Бридж, - сказал Рош, - идет. Играю.
- Будем играть с выходящими.
- Согласны, - сказали трое остальных и распаковали колоду.
- Идемте, - сказала мне Ательстана.
В углу зала, где были набросаны грудой ковры и подушки, она полулегла.
- Сядьте здесь, рядом со мной. Чего вы хотите? Виски!
- Виски.
Мне надо было пить, пить, чтобы ненавидеть себя, чтобы на мгновение отогнать видение убитых, распростертых среди высоких трав.
В будуаре началось столкновение "контров" и "сюрконтров"
Ход событий позволит читателю этих строк составить о графине Орловой представление, которое они сочтут правильным. Я же могу сказать только одно: с этой минуты началась ее власть надо мною. Жестокая ирония судьбы: пережитое мною потрясение облегчило ей задачу. Я чувствовал, как мало-помалу все мое страдание обращалось в любовь. Но с какой чудесной интуицией эта женщина, обычно воплощенная насмешка и равнодушие, - нашла в нужную минуту средство стать воплощенной нежностью!
Она серьезно наблюдала меня.
- Что с вами?
Я хотел ей ответить что попало.
- Нет, не говорите. Не говорите пока ничего. Это будет неправдой. Я бы это почувствовала. Я бы обиделась. Дайте мне папиросу. Я видела, что вы курите только французский табак. Я люблю крепкий.
Она перестала глядеть на меня. Ее глаза блуждали по ковру на который она облокотилась.
- Посмотрите, - сказала она, - как он красив. Она тихонько ласкала густую темную ткань.