Опять два дня марша вниз по долине. Дороги нет, и идем мы хотя и напряженно, но не быстро. Делаем за день от силы километров двадцать. Завалы, буреломы, старые пожарища. Через пожарища идти труднее всего, да иногда и опасно. Деревья там часто хотя и стоят, но стоит тронуть, как они моментально падают и могут ушибить, а то и совсем раздавить.
Особенно интересны березы. Они стоят мертвые долгие годы. Стоит такой сухой ствол без ветвей иногда метров пяти-семи высотой, а тронешь его – он рассыплется на метровые или полуметровые куски и падает вам на голову. У березы кора – самое прочное, она держит, а внутри в таком стволе все выгнило, и он готов упасть от первого толчка. Диме сначала очень нравилось валить такие березы, но после того как разок получил довольно основательно по голове, он это бросил.
Всё идем вниз. Долина реки становится шире, переправы через притоки с каждым днем все труднее Сегодня чуть не полдня перебирались через приток Сожи Этот приток был настолько глубок, что пришлось строить плот и на нем: переправлять снаряжение. Плот снесло далеко вниз и чуть не опрокинуло, но все обошлось благополучно. Переправившись мы повернули на запад и пошли в сопки. Но поиски среди мелкосопочника не привели ни к чему – нет хороших земель.
Не найдя ничего в сопках, по мелким притокам Сожи мы опять вышли в основную долину и опять пошли вниз по реке.
Сегодня первое. Уже первое сентября, осталось всего двадцать дней, а мы только сегодня, кажется, нашли еще один подходящий массив. И первого, и второго, и третьего как бешеные делали глазомерку, рыли почвенные ямы, считали гектары и количество деревьев на гектар. А сегодня, то есть третьего, я послал Домру делать глазомерку вдоль реки. И он уходил уже, но неожиданно вернулся и сказал мне:
– А вот сегодня мне почему-то кажется, что она тогда на вокзале сказала мне просто "прощайте". Она уже тогда собиралась замуж.
Я сказал Домре, что, даже несмотря на это, глазомерку делать придется. Он сказал, что "конечно, я понимаю, я ничего не говорю…", и ушел.
К вечеру я, желая проверить его работу, пришел на эту речку. Домра сидел у дымокура на опушке леса в полной прострации. Планшет, на котором должна была быть произведена съемка, был совершенно чист. Это уже переходило всякие границы. Тут, без всяких уговоров или выговоров, я заявил, что в его услугах больше не нуждаюсь и что завтра утром он отправится домой. Весь отряд меня поддержал. Когда я каждого из товарищей на кратком производственном совещании спросил, что делать, только Нина промолчала, да сам Домра.
Домра промолчал, но на следующее утро он не ушел, то есть, вернее, когда весь отряд двинулся дальше, он не пошел назад к базе, на которую я его отправил в сопровождении Кузьмы, а обождал, покуда мы не ушли, и пошел за нами следом. Так они и шли сзади некоторое время, пока, наконец, во время одной из остановок отряда не догнали, вернее, не наткнулись на нас. Наткнулся, собственно, один Кузьма, а Домра убежал и спрятался в лесу.
Почему ты вернулся? – спросил я Кузьму.
Дак он, трам-тарарам, Домра-то, нейдет,- сказал
Кузьму,-Что же мне, трам-тарарам, одному идти, трамтарарам.
– Да где же он?
– Да вот в лесу спрятался, стыдится, трам-тарарам.
Мы с Димкой пошли назад и не без труда обнаружили
Домру, прятавшегося от нас за деревья. Я начал объяснять Домре, что он сорвал и сейчас срывает работу, что это безобразие. Объяснял, правда, в довольно повышенном тоне и не стесняясь в выражениях, так что Дима потом уверял, что мое выступление вполне одобрил Кузьма. Домра молчал. А когда я его спросил, что же он сам предлагает, он сказал, что ничего не предлагает, но на базу не пойдет. Тогда я спросил, дает ли он слово, что будет работать. Он слово дал. Можно ли верить его слову?
– Да, можно,- сказал он, и я решил оставить его в отряде.
Впрочем, решение это было вынужденное,- не мог же я связать и отправить его на базу вьюком.
Мы все еще говорили, когда пришел Агаров и сказал, что он лазал на дерево и увидел впереди "расширение", явный пахотопригодный массив. Все поспешно пошли вперед. Последним недовольно шел Дима и твердил, что "все эти душеспасительные разговоры излишни", а нужно "официально разрешить ему с Кузьмой набить как следует морду этому Ромео. Или отнять накомарник, тогда комары быстро из его тупой башки дурь высосут". Я, конечно, не разрешил, но, кажется, Дима все-таки привел в исполнение часть своего плана, потому что накомарник Домры ночью прогорел – и очень сильно.
Этот массив мы обследовали на рысях. Вообще говоря, главную глазомерную съемку и обмер пахотопригодных площадей мы теперь делали с невероятной быстротой. Брали ориентир, какую-нибудь вершину, и сразу, по точно заданным азимутам, расходились в нужных направлениях. Со съемкой одновременно копали почвенные ямы. Рабочие тоже втянулись и делали просеки и почвенные ямы, не сбиваясь. Так что Агарову и мне оставалось подчас только почти бегом идти по проложенным ими ходам и описывать почвы в готовых ямах.
На этом массиве, который мы обследовали почти за два дня. Домра работал на совесть, хотя, или как говорил Дима, благодаря тому, что его в рваном накомарнике безжалостно жалили комары. Но еще беспощаднее комаров был Димка, который при каждой встрече с Домрой доводил его до исступления, выдумывая все новые и новые прозвища для него. То он называл его Ромео, то бедным Вертером, то "Хозе из оперы Визе". Он не уставал бросаться ему на шею, раскрыв объятия, с криком "милый, наконец, я тебя разыскала". За эти два дня, что мы были на объекте, дело у них несколько раз чуть-чуть не переходило в драку.
На утро – это было уже 7 сентября – все плыло и текло. Опустилось небо, дождь, дождь и дождь,-он начался до света и, когда мы проснулись, стеной закрыл и сопки, и долину. Мы так и остались в палатке, выйти было невозможно- дождь, сначала ровный, перешел в ливневые шквалы. Иногда казалось, что он вот-вот прекратится, облака редеют, расширяется кругозор, но новый шквал, и новая стена ливня налетала и закрывала все. С потолка закапало, пришлось вылезать и растягивать над палаткой брезент, окапывать ее.
Обычно с началом ветра дождь прекращается, но здесь было как-то не по-людски – одна дождевая волна налетала за другой – так целый день.
Под вечер я не выдержал и ушел хоть пройтись немного. Дождь шел, шел; в туманной дали были одни сопки, покрытые лесом, и дождь, дождь… Шумели лиственицы, мерно размахивая вершинами, то наклоняя, то вновь поднимая их. Ни птицы, ни зверя – все попряталось. Мох под ногой был пропитан водой, как губка. Небольшие березки, защищенные пологом леса, шумели спокойно, чуть поворачивая ветви и кланяясь ветру. На ветви лиственицы у самого ствола сидела какая-то маленькая серая птица, у нее была мокрая спинка, и она подпустила меня очень близко. Она тоже вся вымокла. На некоторых березках бросались в глаза желтые листья. Значит, уже осень.
Так было целый день – дождь, дождь и ветер. К вечеру костер поддерживать стало трудно, хотя над ним и был устроен навес, но дождь забегал то с одной стороны, то с другой, и своими косыми струями все время заливал его. В костре все шипело, и шел густой дым.
Домра как сел с утра, так и не встал до вечера. Вечером он показал мне то, что сделал. Это был эскиз клуба, который Домра скомпоновал на фоне того пейзажа, который был перед нами,- он был спроектирован на вершине увала над рекой, то есть на том месте, которое нам из лагеря было так хорошо видно.
Я долго смотрел, и чем больше смотрел, тем он мне все больше нравился. Дом был действительно хорош и красив. Агаров долго рассматривал его и, видимо с одобрением, только Дима, конечно, обругал. И у меня уже начало было просыпаться к Домре уважение, когда он опять все испортил, сказав мне тихо:
Я рад, что вам понравилось, я думаю, что и ей бы он тоже понравился. Она поняла бы эту гармонию сурового северного стиля с окружающей суровой природой.
Девятого и десятого сентября мы непрерывно идем вниз по реке. Мы доходим до ее устья, но ничего подходящего больше нет. Дальше двигаться вперед мы не имеем права.
Одиннадцатого мы повернули в сторону на восток, а двенадцатого и тринадцатого идем назад, параллельно пройденному маршруту. Четырнадцатого мы доходим до подножия хребта. Ничего нет. Пятнадцатого опять ничего.
А нам нужно еще два маленьких массива или один большой. А их нет. Опять не то военный совет, не то производственное совещание. Агаров спокойно говорит, что раз в указанном районе нет больше массивов, то в чем, собственно, может быть наша вина. Можем мы ручаться, что их нет,- конечно, можем, мы достаточно добросовестны. Нельзя обследовать массивы, которых нет. Виноват господь бог, не создавший долин в количестве, нужном нашему начальству. "А вам (это, значит, мне) нечего присваивать себе функции бога. Создайте мне тут долину, я с удовольствием ее обследую!" Опять смотрели и пересматривали карту. Опять ругались слегка.
Конечно, может быть, мне упрямиться было глупо, но неловко же возвращаться на базу с недовыполнением. Что, мы хуже других? Другие небось придут с перевыполнением…
Наше несчастье – это карта, на ней ничего не разберешь, да и район попался сильно гористый… Единственный человек из нас, который в этом районе уже бывал, это Кузьма, и он неохотно, но все же сказал, что: "Если и есть что-либо, то по нижней Соже, трам-тарарам…", "и по ее притоку Сохатому…", "а то больше нигде нет".
И мы решили идти на Сохатый.
Что делать – другого выхода нет. Лошади замучены вконец, у них все бабки на ногах порезаны о хворост и сучья. У некоторых натерты спины. А у нас тоже ни подметок, ни харчей, ни сил. Но мы все же идем опять вниз по реке, чтобы почти у устья подняться вверх по одному из притоков, который зовется Сохатым.