– А вы знаете, что мы пойдем через перевал Заукучак, на котором в 1916 году погиб караван больше чем в 200 человек?
Наконец, Даниил Николаевич не выдержал.
– Черт с вами, то есть черт возьми, наверное нужно вас взять! – сказал он и при этом очень хорошо, ласково улыбнулся, но тотчас же скроил зверскую физиономию.
Перед самым отъездом он осведомился у меня: "А вы умеете писать стихи"? Когда я сказал, что, к сожалению, нет, он заявил: "Вот это хорошо. Гораздо важнее уметь варить кашу". Я обещал, что кашу варить научусь, и только после этого был зачислен в экспедицию.
И вот, наконец, мы на Иссык-Куле. Перед нами катит свои ярко-синие крутые волны это гигантское озеро. И кажется, что это не озеро, а морской залив, глубоко вдавшийся в континент. Мы видим яркую сине-зеленую гладь, высокобортные корабли, способные противостоять сильным штормам, моряков в форме с удивительным количеством галунов и изъясняющихся на самом причудливом морском жаргоне.
На меня Иссык-Куль произвел впечатление куска моря, заброшенного в центр континента. И это неспроста. И тип судов и залихватские манеры моряков говорят о том, что с Иссык-Кулем шутить не стоит. Когда из Буамского ущелья в Иссык-Кульскую котловину врывается ветер, озеро мгновенно покрывается барашками, а через полчаса-час на нем уже гуляет штормовая волна. Шторм на Иссык-Куле – дело серьезное.
У края высокой террасы над Иссык-Кулем на каменном постаменте стоит невысокая скала, на ее вершине бронзовый орел держит в когтях карту Центральной Азии.
На скале – бронзовый медальон с почти орлиным суровым горбоносым профилем.
Мы долго стояли молча. Сзади нас, внизу искрилось яркое синее озеро, перед нами вставали могучие кряжи Терскей- Алатау, у подножия которого раскинулся город, названный именем человека, похороненного под скалой.
Невольно в воображении возникали картины прошлого: песчаные вихри, несущиеся навстречу маленькому каравану, который тяжело бредет по холодным просторам Тибета; измученные верблюды; люди, дошедшие до предельного переутомления, и несокрушимая воля этого человека, многие годы ведущего караван через Монголию, Тибет, Китай…
Какая невероятная настойчивость, какое удивительное самоотвержение!
Какая прекрасная жизнь, наполненная трудом, лишениями, непрерывной борьбой и победами.
Какая прекрасная смерть на боевом посту, в пути, на пороге новых открытий!
На меня могила Пржевальского произвела очень сильное впечатление, но я видел, что больше всех был взволнован Даниил Николаевич.
О чем он думал? Не знаю. Может быть, о том, что недолго и ему осталось странствовать по горам и пустыням?
Мне почему-то казалось, что Пржевальский был для него чем-то очень, очень большим. Даниил Николаевич начинал свою жизнь, когда оканчивала путь эта великая звезда. Он шел по той же дороге, он тоже был зоолог, он также всю жизнь посвятил Азии.
И вот уже на склоне дней стоит он у могилы своего великого предшественника.
И та долгая задумчивость, в которую он был погружен, что это было?
Может быть, он сравнивал свою и его жизнь; что сделал тот и что сделал он.
Я не знаю, о чем он думал. Но мне кажется, что я правильно догадался.
В Пржевальске наша экспедиция окончательно сформировалась. Здесь Даниил Николаевич встретился со своим старым другом Урусбаем Кичкентаевым, с которым путешествовал много раз.
Урусбай Кичкентаев, несмотря на свои семьдесят лет, был на редкость деятельным человеком. Это был классический "караван-баши" – начальник каравана и проводник. Он всю жизнь водил людей по Тянь-Шаню.
Даниил Николаевич очень гордился Урусбаем, для него он был, пожалуй, самой большой достопримечательностью нашей экспедиции. И Урусбай это чувствовал и вел себя соответственно.
С самого начала был заведен такой порядок, что в распоряжения Урусбая по каравану никто не вмешивался: он был
очень ревнив к своему авторитету. А Даниил Николаевич его тщательно оберегал.
Впрочем, на власть и авторитет в караване Урусбай, конечно, имел право. Только мы, молодые студенты, этого сначала не понимали.
Ведь Урусбай был поистине мастер своего дела, он абсолютно точно знал все дороги по Центральному Тянь-Шаню, все расстояния, все перевалы, все аулы. Он не только знал все переправы через реки, но и когда, в какое время дня можно переправляться.
Он знал где, когда и какой есть корм для лошадей, как обстоит дело с топливом, где какая дичь, где здесь живут люди. И что за люди.
Мало того, все эти люди почти без исключения были его родственниками.
По части лошадей он мог дать сто очков вперед любому животноводу, он знал и вьючку, и седловку, и уход, и лечение.
Нас же, зеленых студентов, он с первых слов убил на месте: все растения и всех животных Урусбай называл не иначе как по-латыни.
И хитер был старик совершенно исключительно, но как-то по-хорошему хитер, пожалуй, даже не хитер, а лукав.
Вот, например, к концу экспедиции садимся мы утром пить чай. В это время у нас было плохо с сахаром. Но Урусбай берет самый большой из наколотых кусков сахара, эдак в 100-150 граммов, и с какой-то нелепой внимательностью начинает его рассматривать. Затем он его неожиданно роняет в свою огромную кружку и с деланным ужасом кричит:
– Уронил! Уронил! – и оглядывает всех нас с комически испуганным видом.
Что же делать, не вытаскивать же теперь мокрый кусок у него из чая!..
Но, несмотря на подобные штуки, сердиться на него было невозможно.
Кажется, всегда в жизни он держался так. По его собственному рассказу, когда он крал себе жену, то поступил следующим образом. Поставил свою юрту недалеко от юрты родителей невесты. Затем украл невесту и ускакал с ней, а когда все бросились их искать, вернулся и спрятался в своей собственной юрте, стоявшей за 200 шагов от юрты родителей невесты. Там прожил он с молодой женой целую неделю, пока его родственники не уладили дело. Он обещал уплатить калым, все успокоились. Но калыма он так и не заплатил.
Вообще, хитрый был старик – хитрый, но приятный.
Урусбай вошел в нашу экспедицию не один, он взял с собой двух помощников: Асыла и Дюшамбая. Вот после этого и началось по существу формирование нашей экспедиции.
Мы покупали лошадей, кошмы, седла, подковы и уздечки, продовольствие и брезенты. Мы бегали по магазинам, по базару, мы носились, не жалея ног, по мастерским и по кустарям. И в течение нескольких дней снаряжение экспедиции было закончено и караван сформирован.
Вечером второго дня, после выхода из Пржевальска, наши палатки уже стояли на берегу веселой горной реки. А кругом в долине и по склонам шумели, раскачивая густыми мохнатыми ветвями, тяньшанские ели. Они удивительно красивы – эти почти пирамидальные ели, и их узкая, как у кипариса, крона высоко вонзается в синее-синее южное небо.
Под елями росли густые и высокие травы, а там, где ели сходились погуще, сплошным ковром землю покрывали золотистые мхи. И в этом лесу порой можно было видеть, как, раздвинув мох, выглядывала на солнечный свет ярко- красная головка сыроежки.
Вечером горел костер, освещая палатки, вокруг которых поднимались травы и огромные, как колонны, серые стволы елей. Шумела река, и Даниил Николаевич, смотря на пылавший костер, рассказывал. Кругом, мирно позванивая уздечками, паслись лошади, и пар от закипавшей каши волновал наши голодные желудки.
– Хорошо,- прерывая рассказ, сказал Даниил Николаевич,- наконец мы в поле, наконец начинается экспедиция. И знаете, нам не хватает только одного – нам необходима собака.
Услышав это, я посмотрел на Даниила Николаевича и засмеялся, и все засмеялись, так это было неожиданно и так кстати. Прямо против него, на краю освещенного круга стояла собака. Откуда она взялась – неизвестно. Но это действительно была собака; повернув голову набок, она внимательно смотрела на Даниила Николаевича.
– Рыжий,- сказал я,- Рыжий (иначе нельзя было и назвать эту прямо-таки огненную собаку), иди сюда! – И она, несколько боязливо поеживаясь, неуверенно, но все же двинулась к нам.
Следующая наша ночевка была уже в высокогорьях, выше верхней границы леса. В это весеннее время цвели купальницы, и высокогорные луга горели ярко-желтым цветом. Среди лугов по склонам гор широкими пятнами темной зелени выделялись куртины стелющейся арчи. Здесь, между кустами арчи, среди ярко цветущих купальниц стояли наши палатки.
На этой стоянке дважды прославился наш зоолог Сашка. Он с утра "ушел за фауной". Так почему-то всегда говорили наши зоологи, когда уходили на охоту. Так вот, ушел Сашка и встретил фауну – дикую козу. Он выстрелил по этой фауне, не взведя курка. Обиженная фауна не стала ждать, убежала!
Но всего интереснее то, что Сашка пришел, рассказал нам всем об этом, послушал, как мы смеемся по этому случаю, обиделся и опять ушел за фауной.
Вернулся он только к вечеру и долго молчал. Но не выдержал и рассказал нам еще более интересную историю. Оказывается, он и вечером умудрился повторить свой трюк, на этот раз несколько видоизменив его. На этот раз, встретив дикую козу, он стрелял уже из незаряженного ружья.
– Дело в том,- сообщил он мне доверительно,- что, видимо, я методически не продумал, не подготовил все, что нужно, от этого у меня и неудача. Нужно все методически продумать.
На следующий день, миновав пояс низких, густых кобрезиевых лугов, покрывавших жесткой щеткой все склоны, мы дошли до морен. По морене поднялись на ледник Заукучак и, пробивая узкую дорожку по снегу, покрывавшему ледник, поднялись на перевал. Нам было легко это сделать – мы шли с раннего утра, и над нами было безоблачное небо, а воздух был неподвижен. Не всем так везло, как нам.