Сопровождаемый свербящей песенкой черного дятла, я пробирался по слепому лесу, досадуя на погоду, но все же надеясь, что в Славажском Николе нагоню свет.
Внезапно я увидел, что вышел к Ливне. Топкая черная низина, заросшая кустами и крапивой, дальше красноватые чешуйчатые стволы черной ольхи. Значит, взял слишком влево, стремясь не повторить прошлой ошибки. Я направился в лес… И еще издали заметил верхушки кленов… Затем кусты спиреи… Ель с папоротниками…
Наконец сообразил, что нахожусь на той же самой Лосиной усадьбе. Усмехнулся. Такое со мной впервые. Здесь негде блуждать. До южной опушки и нашего лагеря рукой подать. Вот здесь я шел. Вот папоротники. Ель с застрявшими желтыми листьями берез. Муравейник. Через поваленное дерево переступил, содрав кору. Вот мои следы. Наверное, где-то после этого поваленного дерева я взял вправо. Во второй раз – влево.
Что ж, теперь пойду строго прямо!
Я остановился, чувствуя пространственную неуверенность и какую-то беспомощность. Белкинский лес хожен во всех направлениях. Мне никогда не приходилось в нем блуждать. Чтобы вновь оказаться на Лосиной усадьбе, надо круто поворачивать, в противном случае выйдешь на старую дорогу, сейчас уже только тропу, или к Ливне. Но вот к Ливне второй раз я и вышел. Как же не заметил, что столь решительно поворачиваю влево?
Но теперь-то я шел прямо. Прямо?
Мне стали попадаться лосиные лежки.
Среди ольхи светлел дятловыми пробоинами сухой ствол. Мне померещилось, что я его уже видел. И еще большое гнездо в березовой кроне. Гнездо ворона. Ну, конечно, все это я видел, и не раз. Как и весь этот лес, осветляющий сердце, его южную опушку с легковейными прозрачными травами, старую тропу, где я нашел осколок зеркала, и тихую сонную Ливну в крапивных черных берегах, текущую в Белкино, в Днепр. И небо. И дорогу в Белый Холм. И Васильевские горы, Воскресенский лес, Городец, дуб, Арефино, Ельнинский тракт, а там и Никольские ворота, башни города…
Заметив кленовые листья среди березовых, я нахмурился. Еще несколько шагов – и вот она, Лосиная усадьба, тот же ракурс. Кусты спиреи на своем месте. Правее еловый силуэт.
На меня накатило мгновенное мимолетное паническое чувство. С тех пор я лучше понимаю, что такое страх, называемый паническим оттого, что его насылал Пан.
Это уже было невероятно. Радиус места, где я потерялся, совсем невелик, может быть, сто – сто пятьдесят метров.
В паутине мне почудилась улыбка.
Все было довольно зыбким. Я пожалел, что не взял с собою фотоаппарат. Тогда я смог бы точно установить, была ли разница между тремя Лосиными усадьбами. Но, по-моему, даже освещение ничуть не менялось. Заблудиться в хорошо известном. А действительно ли это место хорошо мне знакомо? Я озирался, как инопланетянин. С моим зрением что-то происходило. Я видел кусты, березы, ель, клен каким-то двойным взглядом. Все это было родным и в то же время неимоверно чужим.
Я подумал об инспекторе. Если бы мои фотографии покупали журналы, я отправился бы на родину этого инспектора, а там отыскал бы землю сорок семь, в которой обретался Тао Юаньмин. И именно этот момент на Лосиной усадьбе стал бы поворотным пунктом для такого путешествия.
На долю секунды мне показалось, что следующий шаг может примять какие-то неведомые травы с волнующим ароматом и в лицо подует ветер, доносящий непонятные голоса. Может быть, именно такие чувства испытывал рыбак, поднявшийся по источнику к ярким и вольным пространствам. Но, пожалуй, мои чувства были острее, в отличие от него, я не разумел речи этих людей.
…Под моими ногами желтели опавшие листья берез и осин, зеленели травинки, коричневели веточки. Сквозь слепоту этого дня донесся голос ворона. Ничего особенного не произошло ни после первого, ни после десятого шага. Веточки тихо похрустывали. Я перевел дыхание. Вообще, путешествия в местность этим и отличаются, что дарят тебе ожидание чего-то необычного. Ожидание медленно накапливается, пока ты идешь от Долгомостья в сторону Воскресенского леса, Марьиной горы, с запада на восток. Этот путь можно представить именно долгим мостом до Загорья. Основания его – горы местности: Арефина, Марьина, Васильевские. Еще одна гора невидима, в самом начале, Яцковская, ее срезали бульдозеры, распотрошили экскаваторы, увезли, рассыпали гравием кому-то под ноги. И вместе с нею земляничную полянку, шишки муравейников, полуденную тень дубов, трепет октябрьских красных осин, отсветы западного солнца на черной коре, запах чабреца и душицы, соловьиные песни, сны. Это гора Меркурия, она стояла на краю болота, в которое смоляне и опрокинули Батыевых солдат.
Мне сейчас надо было только попасть в лагерь.
Я знал, что справа от Лосиной усадьбы проходит через весь лес тропа. Давным-давно была дорога, но осталась лишь тропа. Вот – направо. Строго направо. Я чувствовал себя канатоходцем.
И мне удалось разнять, разомкнуть круг! Я вышел на тропу, пересекающую лес с севера на юг. И, ободренный, двинулся к лагерю. То есть на юг. На тропе ясно были различимы лосиные следы и следы грибника или охотника.
Двадцать минут спустя я замедлил шаг, не веря своим глазам. Мне открывался вид северной опушки, мрачноватый в отличие от южной, с засохшим иван-чаем, стоящим стеной, – если прорубаться дальше сквозь него, то и выйдешь на место бывшей деревни Белкино, к ее липам и кленам, мертвым яблоням и вишням и серым морщинистым дряхлым ивам.
То есть тропа была та, да вывела не туда. Я перепутал север с югом. И это еще более невероятно, чем три Лосиные усадьбы. Когда от Лосиной усадьбы выходишь на эту тропу, справа север, а слева юг. Тропа тянется параллельно речке Ливне, в двухстах примерно метрах от нее. Или я действительно посчитал, что кроме одной-единственной Лосиной усадьбы есть еще другие точно такие же, по другую сторону тропы? И следовательно, еще одна Ливна? Может, таким образом реализовались мои помыслы об идеальной местности? И я уже внутри этого мысленного образования? Но как мне найти подлинную, настоящую местность? Хм, а разве идеальное и не есть самое подлинное?
Праздно играющие мысли!.. Вокруг было то, что Николай Лосский именовал "душевно-материальным царством". Материальное он считал низшей ступенью всей системы мира, но находил возможным одушевление косной материи. Так вот косная материя уже и преобразовалась? Должно же нечто подобное однажды и случиться с тем, кто странствует.
Да нет же, повторю, ничего идеального вокруг я не обнаруживал. Ни старая корявая береза у тропы, ни дряхлый гниющий пень, ни мокрая земля – ни в чем не было идеального, а тем паче духовного. Наверное, вместилище вечных идей Платона тоже должно выглядеть по-другому. Идея березы, идея листвы, почвы, травы, стены почерневшего иван-чая, скорее всего, отличаются от земного воплощения. Хотя почему же? Как раз и совпадают.
"Но идея не может быть гниющей!" – окончательно решил я и ударил сапогом в пень, тот рассыпался.
Постояв на северной опушке и посмотрев на любимые очертания этого плавного и какого-то зачарованного места, я повернул и потопал обратно и с пятой попытки добрался до лагеря, собрал его, позавтракал и выступил в поход к Славажскому Николе через болото. Меня одолевали, конечно, сомнения. Перспектива покружить по болоту откровенно пугала. Годы не те, да и рюкзак с фотоаппаратурой тяжелый. Лет двадцать назад, когда я впервые здесь оказался, то походил по этому болоту с рюкзаком без сапог, по колено в воде, чувствуя себя каким-то солдатом местности. Меня не пугали комары, болото, дождь, жара. Вымокнув, я раскладывал одежду на солнце, а не было солнца – разводил костер. Сердце молотило туго, гулко, исправно, не ведая вкуса лекарств. В аптечке у меня был йод и бинт, да и ту я иногда забывал.
Но те времена прошли. И местность изменилась, и мы.
На краю кладовой солнца я сидел, отгоняя веткой комарье, приходил в себя после марш-броска, поеживался, вспоминая жадную хлябь, и думал, что провалился из-за новой страсти. Раньше этого не бывало.
Пока шел по болоту, выглянуло солнце, но фотографировать было нечего, а выбрался на твердую землю – и солнце затянуло сизой мглистостью. Снова серел невзрачный день. А мне надо было солнце в Славажском Николе.
Славажский Никола
Об этом уголке местности я уже рассказывал не раз. Славажский Никола – это как будто преддверие Загорья, что выше по течению неширокой и какой-то дымной сизой речки Словажи. Между Николой и Загорьем то поместье Чернево, о котором с нежностью вспоминал старший брат поэта. Я нашел пруд, окруженный ивами, возможно, это и есть остатки Чернева. Правда, от яблоневого сада, сдаваемого помещицей, ничего не осталось.
А вот в Славажском Николе сады еще цветут.