Рыбак узрел крестьянский рай: "Земля равнины, широко раскинувшейся, и дома высокие, поставленные в порядке (…) превосходные поля и красивейшие озера, и туты, и бамбук". Жители в странных одеждах были спокойны и доброжелательны, у стариков бороды желты от времени. Угощение для странника выставили вполне традиционное: вино, курицу, наверное, и рис. Потекла беседа. Рыбак узнал, что эти люди в давние времена, в эпоху Цинь (246–207 гг. до н. э.), бежали сюда от притеснений (а тяготы и репрессии той поры были безмерны; строились каналы, дороги, Великая Китайская стена, уничтожались книги и их сочинители – писатели и ученые). Жители не ведали времени, "спросили, что за время на свете теперь". А когда рыбак рассказывал им о происходящем, "вздыхали и печалились". Погостив несколько дней там, рыбак, напутствуемый наказом ничего обо всем увиденном не говорить, отбыл восвояси. И на обратном пути делал метки… Правитель области послал с ним отряд. Наверное, мечтал обложить их налогом, подключить к общественным работам, пополнить за их счет войско. Но рыбак так и не сумел найти путь.
Один ученый, добавляет Тао Юаньмин, узнав обо всем, обрадовался и собрался в дорогу, но вскоре умер. А после и вовсе не было таких, кто "спрашивал бы о броде"!
Упоминание имени ученого добавляет основательности, трезвости этой маленькой поэме.
История, рассказанная Тао Юаньмином, почему-то не выглядит досужей фантазией. Почему? Прежде всего, потому, что автор все это видит и сам этому верит, по крайней мере, в те мгновения, когда пишет. Но этого, конечно, мало. Своевольная фантазия не так-то много значит, если она ничем не обоснована, если она не укоренена ни в чем. "Персиковый источник" открывает нам вековую и даже тысячелетнюю мечту о такой обители, где бы крестьянин не страдал.
Правда, поэт и как будто отпевает эту мечту…
Через почти полторы тысячи лет в северной стране эта мечта занимала умы поэтов, влекла крестьян. В ходу было сказание о граде Китеже, слухами о Беловодском царстве полнилась земля. Целые отряды крестьян – до трехсот человек – бродили по дорогам, направляясь к Уралу и дальше, в Беловодье. Жители одного уральского села собрали крупную сумму в две тысячи рублей и снарядили в дорогу трех казаков, наказав непременно отыскать Беловодье. Казаки, помолясь, пошли. Точнее, поехали – в Одессу, оттуда в Турцию, Афон, Иерусалим, Цейлон; в Японии уж было решили, что прибыли на место, заслышав звон колоколов, но звонили не в православном храме. Дневник этого поразительного путешествия – а один казак вел записи, – был опубликован в "Записках Императорского Русского географического общества по отделению этнографии" при содействии В. Г. Короленко. Этот казак потом писал Короленко, что у них на Урале ходит слух, будто Лев Толстой "ездил за границу, был в Беловодии, присоединился там и принял какой-то сан".
Вообще интересно, что Беловодье полагалось где-то на востоке.
Дальневосточные черты явны в представлениях крестьян о Беловодье. Тогда в ходу были так называемые путешественники, то есть путеводители к Беловодью. Их опубликовал советский фольклорист К. В. Чистов. Из путешественников видно, что в Беловодье нет светских судов, нет войн, воровства, и полное изобилие, родится виноград и "срачинское пшено", то есть рис.
О Беловодье писал Мельников-Печерский.
"Кому на Руси жить хорошо" тоже питается этим всечеловеческим источником чаяний на лучшую землю, на счастливую сторону. Но поэма Некрасова лишь в истоке своем несет родовые черты утопии, сказка у него быстро оборачивается былью со всеми жестокими подробностями. Сюжет Некрасова катастрофически разрастается, обилие персонажей, хитросплетения линий как будто уводят слишком далеко от цели, но в конце автор могуче сгибает дуги всех смыслов, и вспыхивает очистительный огонь, еще греческой эпохи, и читатель переживает катарсис. В дифирамбической песенке Гриши Добросклонова, заключающей поэму, и поиски, эта вспышка. Именно в самом свечении слов о бессильной, убогой, обильной и могучей матушке-Руси эта цель.
Твардовский, конечно, учитывал опыт Некрасова. И его Моргунок в чем-то похож на этого Гришу, он порой озарен теми же отсветами внутреннего Беловодья.
Но формально поэма Твардовского снимает вопрос о какой-то там Муравии. Поэт отпевает утопию, как и Тао Юаньмин. Колхоз – вот она новая Муравия. Да только к колхозу сердце крестьянина не лежит.
У Льва Толстого в неоконченных "Воспоминаниях" можно найти рассказ о муравейных братьях, так называл старший брат Николенька Моравских братьев. Это люди, живущие в любви. А вообще-то – секта, возникшая в пятнадцатом веке в Чехии и существующая до сих пор в различных странах.
Твардовский, объясняя происхождение названия поэмы, упоминает Моравских братьев, но говорит, что ему ближе толкование Муравии как страны трав, и, между прочим, сообщает, что в Китае его поэма и вышла под таким названием "Страна зеленой свежести".
Можно предположить, что Господин Пяти Ив по достоинству оценил бы поэму и не возражал бы против включения в перечень счастливых земель нашей местности. Тао Юаньмину был присущ дух всечеловечности: "Опустились на землю – / и уже меж собой мы братья: / Так ли важно, чтоб были / кость от кости, от плоти плоть?"
И наверное, читая многие стихотворения Тао Юаньмина, Александр Твардовский мог воскликнуть: "Да это же про меня!.."
Еду-еду, плыву -
возвращаюсь в родные края,
И считаю я дни,
когда старый завидится дом.С первой радостью мне -
милой матери вновь послужить,
И второю за ней -
снова братьев моих повстречать.
…К ручью я вышел не сразу, пробиваясь сквозь травы, легковейные арки отцветающего иван-чая, крапиву, набрел на березняк, а в нем – два улья в облупившейся голубой краске. Осторожно подошел. Услышал тихое гудение. Кто-то установил. Рядом поле, оно уже порядочно заросло кустами и ольхой с березками, но еще много цветочных лапиков (Константин Трифонович в своих семи тетрадях воспоминаний дает пояснения, что это "бесформенные куски пашни больше четверти десятины"), а поблизости липы Белкина. Когда вижу липы Белкина, на ум приходит одно позднее стихотворение Твардовского, вот эти чудесные строфы:
Чуть зацветет иван-чай, -
С этого самого цвета -
Раннее лето, прощай,
Здравствуй, полдневное лето.Липа в ночной полумгле
Светит густой позолотой,
Дышит, как будто в дупле
Скрыты горячие соты.
Не знаю, наберет ли неведомый пасечник здесь меду. А мед поэзии в этом крае уже собран.
Часть третья
Решето
Ни на старых, ни на новых тропах мне так и не удалось преуспеть на фотографическом поприще: журналы игнорировали мои очерки с фотографиями, редакторы просто не удостаивали меня ответом. Читателям подавай Тибет, Индию, на худой конец Камчатку, думал я, а что можно отыскать в местности с ее глиной, осинами, крапивой и сороками. Поэзию? Ну, так ее не сфотографируешь, да и кого сейчас увлекает поэзия.
И мне ничего другого не оставалось, как только взяться, по-старинному говоря, за перо. Землемер этого требовал. Да и не столь уж велико различие между словом и фотографией. Светописью можно назвать и романы, но особенно стихи. Поэзия ближе всего к фотографии, как ни парадоксально это звучит. Стихи приходят как вспышка. Мгновенный снимок сердца. Потом начинается шлифование, обработка, усиление или ослабление теней, но главное – снимок, он уже готов и надо его лишь проявить. В общем, и в прозе есть нечто похожее; но зачастую здесь первоначальный снимок разительно отличается от того, что получается: это скорее наслоение фотографий.
Недаром у крепостной стены один горожанин вальяжного вида, выгуливавший там свирепого мастиффа, говорил мне, что на самом деле фотографию изобрели не Дагер и Ньепс в девятнадцатом веке, а древние египтяне, и он собирался написать об этом эпохальную статью, то есть у него уже есть наблюдения и записки, остается только все должным образом оформить. Мастифф во время этого разговора тяжко лаял, и слюни летели с его мрачной морды во все стороны.
Как только снова встречу на кручах у башен этого господина, спрошу, точно ли ему известно, что здесь первые египтяне, а не соотечественники Гильгамеша?
Слово более совершенный инструмент, чем фотоаппарат, – к такому выводу привело меня двухлетнее кочевье по Афразийской степи. Заратустра спел и об этом: говорить – прекрасное безумство, перебрасывать радуги слов от одного к другому.
Тривиальная истина, но и все истины избиты. А вот открывает их каждый по-своему.
Но обойтись без фотоаппарата я уже не мог.