Сын спрашивает у матери об этой песне, и она растолковывает, что так пели в приднепровских местах, когда отдавали замуж девушку на другой берег, и та лила слезы, как будто прощалась с родным домом навек. (К слову, поэт где-то говорит, что мать очень тосковала по родному дому, хотя был он рядом, в десяти – двенадцати верстах от Загорья, в имении Плескачи.) Но это все были девичьи слезы. Еще горше пришлось, "…как иные перевозы / В жизни видеть привелось".
Мы знаем, о каких перевозах речь.
Путь их был далек – на Урал, в лесной барак. Смоленские крестьяне и без того усвоили некоторые исторические уроки пограничной земли, по которой то лях с огнем пройдет, то француз, и красно не строились в деревнях. А после этого урока Сталина смоленская деревня, кажется, навсегда обрела заунывный и какой-то временный облик: хаты ютятся, как будто пытаясь остаться незамеченными.
Как с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая -
Шире нашего Днепра, -
продолжает поэт, и читатель здесь крепко спотыкается вот об эту "пору". Глаза еще раз пробегают строчки: "Вдаль спровадила пора". Эти слова поражают своей вялостью. Бессильное благоречие и жалкая замена табуированного имени. Такому восприятию способствует и дата под стихотворением: 1965 год.
Тут современный читатель вспоминает, что уже и "Один день Ивана Денисовича" напечатан. Самим же автором стихотворения и опубликован.
Но перечитываю стихотворение еще раз и понимаю простую вещь: ведь оно начинается с диалога сына и матери, а разворачивается уже негромким монологом матери. И все здесь – голос матери.
"Мать моя, Мария Митрофановна, была всегда очень впечатлительна и чутка, даже не без сентиментальности", – писал Александр Твардовский в "Автобиографии", а в рабочих тетрадях добавлял, что она "была почти во всем полной противоположностью отцу – мягкой души, дружелюбная и уступчивая".
Поэт вовсе не изобретал благоречия для этого стихотворения.
Да и зачем? Он прекрасно знал речь своей матери, вот и все.
Отжитое – пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.
Все стихотворение пронизано током времен и времени, здесь, как в течении реки, смешиваются различные слои – поддонные ледяные и прогретые солнцем, – время личное соединяется со временем историческим, но не только. В последней строфе молодой перевозчик-водогребщик уже "старичок седой", и с "той стороны" веет безвременьем, тем, что в ведах названо "нечто единое ничто иное".
Песнь в устах молодой матери рисует образ суженого, и невольно видишь молодого кузнеца, пришедшего однажды в имение Плескачи. Песнь в чужих снегах, где леса темнее, зимы лютей, уже словно бы обращена скорее к любимому сыну (а это и был поэт, оставшийся в далеком Смоленске, в газете, и надо заметить, что и здесь нащупывается нерв разногласий между братьями; по крайней мере, эту глубинную ревность полезно учитывать, читая воспоминания). Александр Твардовский, как известно, и вызволил семью из тисков чужбины. Песнь, исполненная в стихотворении в третий раз, по существу, уже и не имеет адресата. Точнее, он запределен.
Так что "пора", спровадившая семью на чужбину, определение весьма органичное в этом стихотворении. И ясно все это мне стало именно в процессе последних рассуждений – приступая к "разбору", я был уверен, что глубокое и чарующее стихотворение о перевозчике-водогребщике ослаблено, подпорчено буквально одной строкой.
Пример выбран неудачно. Возьмем другой… Но это уже будет что-то слишком очевидное, а потому и неинтересное. А мне хочется еще поделиться некоторыми соображениями о последнем стихотворении.
Александр Твардовский не раз предельно ясно заявлял, что он – атеист. Вообще семья Твардовских не была религиозна, о чем говорят многие, и прежде всего сами Твардовские. Константин Трифонович рассказывает, как был посрамлен местный колдун. Когда несколько крестьян засобирались в Самарскую губернию, где, по слухам, после голода пустовали большие села и земли, попытать судьбу решил и Трифон Гордеевич. На дорогу продана была корова. Какой-то вечный Некрасов! Ехать искать богатство в голодный край. Трифон Гордеевич нашел там малярию и вернулся, мучимый ею, а в доме денег не было даже на лекарство, и, чтобы купить экзотический хинин, Константину пришлось отнести в Починок на базар яйца.
Еще когда крестьяне были в отлучке, их жены, Мария Митрофановна в том числе, ходили к колдуну. Он вещал по какой-то большой книге, которую называл черной магией. Правда, вряд ли и сам знал и понимал, что там написано. Но о крестьянах-искателях с уверенностью говорил, что они ходят по селам, выбирают. И ждет их удача. И вот все они вернулись, а колдун еще ничего не знал. Александр и Константин подговорили мать еще раз пойти к прорицателю. И тот снова видел крестьян в далекой самарской земле, а они уже сидели по домам, рассказывали о страшном запустении и пыли, зное… С тех пор, заключает Константин Трифонович, мать перестала верить и колдунам, и попам.
А ведь о христианских мотивах в творчестве поэта рассуждают филологи, одна работа названа "Христианская аксиология в художественном мире А. Т. Твардовского". Подобные вещи можно было бы воспринимать скептически. Но не следует торопиться.
Вот то же стихотворение про перевозчика-водогребщика, предпоследняя строфа:
Отжитое – пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.
В ней прочитывается скрытая надежда на воздаяние.
С кого какой спрос здесь, если близка вечность. И что произойдет дальше, никому не ведомо. Ну и последнее обращение к перевозчику-водогребщику, старичку седому, с просьбой перевезти домой усиливает мифологическое звучание всего стихотворения. Вообще перед нами классическое восхождение от метафоры к символу, если вспомнить толкование того и другого А. Ф. Лосевым в его труде "Проблема символа и реалистическое искусство". Если в начале стихотворения перевозчик и река – метафора жениха и порога, родного дома, то в конце река уже символ времени, а перевозчик – архетипическая фигура посредника между миром живых и миром мертвых. "Подлинная символика, – писал Лосев, – есть уже выход за пределы чисто художественной стороны произведения. Необходимо, чтобы художественное произведение в целом конструировалось и переживалось как указание на некоторого рода инородную перспективу, на бесконечный ряд всевозможных своих перевоплощений".
Стихотворение "Ты откуда эту песню…" и распахивает эту перспективу.
В ведах в "Гимне познанию" поется:
Некоторый, видя, не видит Речи,
некоторый, слыша, ее не слышит,
но которому она отдается,
как жена в нарядах, ему супруга.
Надо читать и перечитывать Твардовского, чтобы вполне понимать его речь.
Речь Твардовского пленяет, это родная стихия, в ней хочется пребывать бесконечно. Хотя в ней много горечи, страдания, как, например, в лучшем творении поэта – в поэме "Дом у дороги". Это коренная, совершенная вещь. Здесь судьба всей России. Этот дом стоял в двенадцатом веке, в девятнадцатом, в двадцатом, и рядом сквозил смертельный ветер, а крестьянин слагал напев: "Коси, коса, / Пока роса, / Роса долой – / И мы домой". Напев этот получил особое звучание, когда началась война. Война смахнула дом у дороги. Но, исполнив свой тяжкий кровавый труд, крестьянин вернулся на старое место и взялся за возведение нового дома. И выходил на луг, чтобы в косьбе забыться, не слышать пустой дом, приготовленный для семьи, еще не вернувшейся из неволи…
В предпоследних строках поэт сам определил суть поэмы: это боль, страсть, печаль и вера в счастье.
Этот взывающий с тоской и страстью голос и есть сам поэт.
И этот образ сильнее всех иных.
Надо признать, что интереснейшей книге Ивана Трифоновича не хватает завершенности. Мастер-краснодеревщик и умелый рассказчик так и не сказал необходимых каких-то последних слов, преодолевающих все. А читатель ждет этих слов, как глотка воды в жару. Эти слова уже роятся в самом читателе, слова, возносящие все куда-то, слова, с которых осыпается шелуха каких-то мелочей, слова горячие и самосветящиеся.
Но младший брат не нашел этих слов.
Может быть, он посчитал свое дело – возведение нового хутора в Загорье – ценнее и понятнее любых слов. В этом непростом деле сказалась его любовь и к отцу, и к матери, и ко всем своим родичам Твардовским.
Вероятно, ему показалось это досужим и нечестным – подслащивать правду под занавес. Правда за себя говорит, какие еще необходимы комментарии? Пусть читатель и рассудит. И читателю отрешиться от этой книги просто так нет никакой возможности. Читатель и начинает судить да рядить… И как раз без стихов Александра Твардовского и не возьмешь необходимую высоту для этих суждений.
Здесь как будто сталкиваются две правды: правда поэзии и правда жизни-прозы.