Терра инкогнита таила много сюрпризов. Поднимался я туда с тяжелым рюкзаком, воодушевляемый, повторю, гатхами монахов, и когда увидал внушительную долину безымянного ручья с одичавшими садами на одном берегу и гигантскими черно-белоликими старыми березами – на другом, увидал белого аиста, парившего на широких крыльях над этой долиной, то сразу вспомнил тысячелетнюю журавлиху в ослепительно-белых крыльях над грозовой Аджакарани-рекой, где предавался аскезе буддийский монах Саппака. А вот другого звали Экавихарийя. Устроившись в густой тени берез и дубов на крутом берегу родникового ручья, в соседстве с осыпанным бледно-розовыми цветками кустом шиповника, и напившись крепкого чая, я вспомнил его:
Объятый стремлением к цели,
Войду в прекрасную рощу,
Где любят резвиться слоны,
Где радость вкушают йоги.
В Ситаване пышноцветущей,
Омывшись в ручье прозрачном,
Под сводом прохладной пещеры
Прохаживаться стану!
Вообще в странствиях после жаркого пути железная кружка прозрачно-крепкого чая дарит что-то вроде просветления. Я не сторонник химического просветления, но думаю, что чай – это как раз последнее допустимое средство в его подготовке. Чай и дорога. И чистая ладонь вдруг срывает с глаз пелену, путник изумленно озирается и видит, как все есть на самом деле.
На самом деле ты пришел в Экавихарийю.
А называлась она по-другому: Васильево; в долине не Аджакарани-река, а речушка Хохловка. Об этом сообщил косец. Раскрыл он и главную тайну этих мест. Она связана со словом, речью. Я это предчувствовал.
…А результат моих летних экспедиций с фотоаппаратом был плачевен. Вернувшись домой, я поскорее вывел фотографии на экран компьютера. Несоответствие того, что было, и того, что я увидел, повергло меня в уныние. Нет, слабо сказано. Это было трагическое несоответствие. Тупо я пялился на экран. Где же Айрана Ваэджа? Где языческая гора? И отчего так невыразительна лосиха на краю луговины, а сама луговина – какая-то цветная каша? И малиновый передник великой хозяйки – какая-то грязная тряпка.
Где же танцующие холмы и деревья?
Вспомнив, что в угаре сам себе успел присвоить должность фотографа Ее Величества, я нервно хохотнул.
Надо было что-то предпринимать.
У фотографа Мана Рэя я нашел ссылку на работу Бодрийара "Изнасилованное изображение", где тот, в частности, пишет, что изображение воспринимается интуитивно и образ является неожиданностью, но таковые редки: "Чаще перед нами образ, лишенный своей оригинальности, своей сущности, как образ, низведенный до постыдного соучастника реальности".
Все фотографии, которые я притащил в рюкзаке из летнего похода, были такими хилыми образами. Даже не уверен, что их можно было назвать хотя бы простыми "соучастниками реальности". Нет, я убежден, что нельзя. Это были какие-то карикатуры.
Но я чувствовал силу изображения, о которой толковал философ. С этим чувством я снимал. И наблюдал результат: глухое отчаяние линий, цвета, бьющихся в силках обыденного.
Как же освободить, выпустить на волю этих птиц?
Теоретизировать мне совсем не хотелось. Никаких рассуждений! Только видеть, слышать краски, линии.
На помощь мне пришел друг Вовка, с младых ногтей занимавшийся фотографией. "Ты переборщил с диафрагмой, – пыхтя сигаретой, сказал он. – Диафрагма тридцать два – это за пределом разумного. Даже двадцать два. Для твоего бюджетного объектива и аппарата это слишком узко. Ставь восьмерку, и не ошибешься. В крайнем случае – шестнадцать".
А я-то в зауженной диафрагме видел выход в мир сильных образов. Чем меньше диафрагма, тем больше глубина изображения. И один современный отечественный фотограф поддержал меня в этом мнении, почему я и выставлял предельные числа: тридцать два и так далее. То же толковал и американский кит Ансель Адамс. У него и объединение фотографов носило название маленькой диафрагмы: "f64".
С новым знанием я тут же поехал в старый город, фотографировать его камни.
Торо высмеивает архитектурные усилия человечества и саркастически замечает, что хотел бы вопреки всем исследователям узнать имена тех, кто не участвовал в безумстве возведения пирамид, а лишь наблюдал за этим. Так и видишь египетского Генри Торо, лежащего в тени сикомора.
Но когда глядишь на башни и стены города, на его церкви и собор, соглашаться с ним совсем нет желания. Без этих стен и храмов город – скопище жалких жилищ. Ортега-и-Гассет говорил о Толедо, что убери крепость и собор – и узришь какую-то деревню. То же самое можно сказать о моем городе. Правда, и жизнь в деревне увлекательна. Но и стена, и башни, и храмы – зримые проявления истории, и смолянин, наверное, рождается на свет с этим архетипическим рисунком башен и храмов в душе. Строить стену было необходимо, это, конечно, не бессмысленная гора камней для трупа. На стену напирал запад, Смоленск был форпостом государства.
Башни эти одушевлены именами: Зимбулка, Бублейка, Авраамиева, Позднякова, Громовая, Волкова…
Еще есть Веселуха, Орел…
На Орле у меня и произошла встреча с моим первым заказчиком.
Было неплохое освещение. Старые башни тихо стояли на холмах, преображая весь этот депрессивный город. Я залез на стену, поднялся на башню Орел. Наверху курила парочка. Это были цыгане. Парень вдруг бросился ко мне:
– Друг! Тебя сам бог послал! Сфотографируй нас! Я заплачу. Я очень хорошо заплачу! Отблагодарю!
Смуглая черноволосая миниатюрная девушка что-то сказала ему. Он ей горячо ответил – видимо, возразил. Они заспорили. Он снова обратился ко мне:
– Сфотографируй! Только никому не говори и не показывай! Нам до свадьбы нельзя. Таков закон.
Девушка снова принялась его в чем-то убеждать, но живчик со злыми сверкающими глазами был непреклонен:
– Сфотографируй! Щедро заплачу!
Я готов был и бесплатно фотографировать, мне необходима практика. Но и плата совсем не помешает. Профессиональный фотограф зарабатывает этим на хлеб. А я и хотел в дальнейшем кормиться фотографией.
Я установил фотоаппарат на штатив. Цыган начал позировать на фоне бойниц и городских силуэтов. Но девушка отбивалась от него, отворачивалась, а сама косила черный глаз на камеру, как бы нехотя улыбалась.
Это была моя первая фотосессия. Девушка в конце концов позволила спутнику даже взять ее на руки и улыбалась в объектив. Я быстро щелкал.
Парень записал мой телефон, и мы распрощались. Дома я сообщил жене о том, что заработал некоторую сумму. Она с недоверием слушала мой рассказ.
"Время цыган" Кустурицы навело меня после просмотра на диковинную мысль о майе цыганской. Посмотрев этот фильм, вновь понимаешь, что это странный народ, живущий всюду на семи ветрах: в Сербии, Италии, России. Кустурица не лукавит, смотрит честно, как они воруют, попрошайничают, возятся в пыли, бранятся. И в общем, это опасная честность, хочется щелкнуть кнопкой "стоп". Но вот юноша приезжает в "родные" – есть ли они у цыгана? – места, узнает, что невеста его беременна, и пускается в загул. Камера показывает нам его лицо: боль и отчаяние, но и странное блаженство… Да, все плывет в звуках музыки. А это воздух цыгана. Он музыкой дышит. И не замечаешь, как уже увлечен.
Этот народ как будто для того и есть, чтобы мы не обольщались насчет основ всего. Цыгане, словно агенты Будды, демонстрируют иллюзорность всего, обманчивую крепость судьбы и почвы. У них почва – небо. Или что-то еще. И цыганская смерть с воровской улыбкой заглядывает в окно. Кустурица ввергает нас в печаль, а потом заставляет усмехнуться. Смерть, в сущности, комична. Да и вся эта жизнь – в крепких домах ли, набитых всякой всячиной, в вагончиках ли, в картонных коробках.
Теперь, вспоминая этот фильм, я думал, что сошелся накоротке с этими агентами Будды и ждал, чему же они меня научат.
Цыган не звонил. Фотографии я пока не печатал. Только просмотрел на мониторе и отобрал пятнадцать. При случае узнал в фотолаборатории расценки. Время шло. Цыган помалкивал. Регулярно я совершал вылазки в город. Рано утром на Соборном холме увидел монашку, она стояла над клумбой и смотрела на цветы. Цветы были ярки и свежи под косыми лучами. Деревенское белобрысое скуластое лицо монашки удивительно светлело и дышало покоем. Мелькнула мысль, что она разговаривает с цветами, обрызганными росой. Я успел ее сфотографировать, и она подняла глаза и, растерянно взглянув на меня, отвернулась. К ней подбежала молодая овчарка. Оказывается, монашка выгуливала здесь, на смотровой площадке позади собора, собаку. Ее фигура в черном на фоне соборной белой стены была слишком живописна, чтобы я тут же убрал фотоаппарат. Я фотографировал, пока она решительно не направилась ко мне.
– Не могли бы вы не фотографировать? – досадливо спросила она, глядя на меня исподлобья и нервно постегивая себя по бедру кожаным поводком.
– Если вам это не по нраву… – ответил я.
Подумал, не предложить ли ей отпечатанную фотографию. Но уж слишком ее вид был непримирим.
Чувствовал я себя скверно после этой встречи. Девушка была права. А я – соглядатай. И если бы она потребовала стереть кадры, я, не задумываясь, сделал бы это. Случайно мне удалось коснуться чужого сокровенного мира. Но и не просто коснуться. Я уносил какую-то часть этого мира с собой в сумке. А имел ли на это право?