Раздался долгий, протяжный, леденящий душу вой.
Рдяный призрак отступил в глубину дома.
Сержант отер рукой лицо, повел вокруг безумным взглядом… Как-то вдруг сломался, поник. На помощь подоспели товарищи.
Пожар внезапно и быстро уступил, укрощенный, затих; насосы наконец одолели огонь. В шипящих брызгах воды, изрыгаемой брандспойтами, последних погорельцев спустили на землю.
Небо уже посерело, когда смертельно усталые, черные от дыма и копоти пожарные сняли лестницы. Последним, шатаясь, ступил на землю сержант Петр Шпонар…
Вдруг послышались крики. От догоравшего дома летело зловещее:
— Красная Магда! Красная Магда!
Сержант бросился к дому.
— Дорогу! Дорогу! Отец!
Длинный, мучительно длинный коридор сквозь толпу до самого обугленного входа в дом…
Под бичом испытующих взглядов, пошатываясь, словно пьяный, сержант безотчетно повернул налево к небольшой, чудом уцелевшей каморке. В углу, на тряпье, — окровавленный труп дочери; из рассеченной головы еще сочилась черная полузапекшаяся кровь.
— Доченька! Доченька моя! — выдохнул он.
И замертво рухнул наземь.
БЕЛЫЙ ВЫРАК (Быль из жизни трубочистов)
Юзефу Едличу посвящаю
Был я в те поры еще молодым подмастерьем, вот как вы, любезные мои, и работа ладно спорилась у меня в руках. Мастер Калина — упокой, Господи, справедливую душу его — не раз говаривал: тебе, мол, первому после меня надлежит заступить мастером, и величал меня не иначе, как гордостью цеха трубочистов. И в самом деле, ноги у меня были сильные, а локтями я упирался в дымволоке крепко — мало кто так умеет.
На третьем году службы получил я в помощь двух молодых парней и начал обучать их ремеслу. Вместе с мастером было нас семеро; кроме меня Калина держал еще двух подмастерьев и трех учеников на подручных работах.
Жили мы дружно. В праздники и воскресные дни собирались всей братией у мастера потолковать за пивом, а зимой — около печки за горячим чаем, песни пели, все новости обговаривали, смотришь, нежданно-негаданно вечер спустился, будто гиря со щеткой в обрывистую горловину печного дымохода.
Калина — человек грамотный, разумный, свет повидал, не один дымоход, как говорится, вычистил. Был немного философом, книги весьма даже уважал, газету для трубочистов издавать собирался. Однако в делах веры не мудрствовал лукаво, а, как быть положено, с покорностию почитал Святого Флориана, нашего покровителя.
После мастера прилепился я всей душой к младшему подмастерью, Юзеку Бедроню, — парнишка чистое золото, полюбился он мне за доброе, приветное, как у ребенка, сердце. Да недолго пришлось радоваться дружбе с милым пареньком!
Другой товарищ наш, угрюмый молчун Осмулка, держался замкнуто, веселья сторонился, а работник из него знатный был и заядлый. Калина ценил его чуть не выше всех, на люди все его тянул, да без особого успеха.
Зато вечерами у мастера Осмулка сиживал охотно в темном своем углу, все на свете забывая про былое слушал и верил той были неукоснительно.
Никто не умел так рассказать, как наш «старик». Историями да сказами — один другого интересней, — не запнувшись, сыпал: кончал одну историю, начинал другую, приплетал третью, и — на весь вечер. И в каждой бывальщине своя глубокая мысль, сокровенная, для отвода глаз шутками-прибаутками расцвеченная. Только вот мы тогда молоды да глупы были, из сказов его чему посмешнее радовались, на безделицы словесные, для сокрытия главного приправленные, и попадались. Один Осмулка проницательный в самую сердцевину «сказок» Калиновых вникал и все за правду почитал. Потому как мы-то промеж себя потихоньку все эти россказни называли «небылицами».