* * *
Когда Уильям так необдуманно подталкивал Кроуфорда к погоне за людьми, похитившими Амбулена, ему и в голову не могло прийти, что эта затея так плохо для них кончится. Плохо - это еще слишком мягко сказано.
Не успели они пройти и двухсот ярдов, как чей-то голос произнес:
- Руки вверх, джентльмены! Именем короля Франции. И не думайте сопротивляться. Вы окружены.
Кроуфорд схватился за шпагу, которая вновь висела у него на бедре, но через секунду медленно поднял руки.
- Сдаемся! - сказал он.
Его спутники удивленно переглянулись, но, заметив нацеленные на них дула и выставленные клинки, послушно подняли руки. Силы были слишком неравны. Семеро против… примерно против двух с половиной дюжин отдохнувших, хорошо вооруженных и тренированных солдат французской регулярной армии.
Уильям застонал от собственного бессилия. Всегда у него все выходило по-дурацки. Плохо и наивно. Даже в дортуаре над ним смеялись старшие мальчики, потому что он любил читать рыцарские романы и описания путешествий и не любил сыпать в чернила сахар и мазать мелом скамьи в классах.
Однажды, когда они бегали наперегонки по заснеженному саду и, играя в войну, бросались снежками, он вдруг совсем поверил, что они с другом действительно в засаде и на самом деле окружены врагом. Теряя голос от мороза и волнения, он кричал своему товарищу: "Беги, беги, я задержу их" - и, загородив собой узкую тропу между сугробами, стал швырять снежки в нападавших. На его глазах кипели слезы, и он, верный оруженосец, был готов умереть, но не пропустить "сарацин" туда, куда мчался его израненный господин король Ричард Львиное Сердце. Его сопротивление было столь яростным, что он и вправду застопорил всю игру, и мальчишки, исполнявшие роли диких арабов, потом сказали ему, постукивая согнутым пальцем по лбу: "Ты что, Вилли, дурак? Это же игра такая!"… Уильям вздохнул и судорожно сглотнул слюну. Снег и голые черные деревья на фоне уныло-серого холодного неба исчезли, а перед глазами его была непроницаемая стена чужого, не знавшего вьюг и морозов леса.
Рядом, прижавшись к Уильяму боком и уронив ему голову на плечо, тихонько похрапывал Потрошитель. Слева, прислонившись спинами друг к другу, дремали Боб и Джон. Вечером, перед сном, их, по выражению солдата, "пустили прогуляться", развязав им ноги и руки и надев на шею веревки. Несколько солдат с палашами и пистолетами стояли вокруг, не спуская с них глаз. Так заботливые конюхи гоняют по кругу лошадей. Харту никогда не приходило в голову, что ходить по нужде под прицелом не только неудобно, но и мучительно стыдно. Потом им дали одну миску на всех, в которую повар щедро плеснул какой-то баланды и кинул горсть плесневелых мокрых сухарей.
- Ничуть не хуже, чем на баке! - философски заметил Потрошитель, извлекая червяка из сухаря. - Бывало, что и червяки были для нас праздником.
- Да и жевать мягче, когда десны пухнут от цинги, - поддержал своего квартирмейстера Боб, сворачивая пальмовый лист в кулек и сливая свою порцию баланды в эту импровизированную посуду.
- Я так понимаю, сэр, что вешать нас пока никто не собирается, - заметил Джон и улыбнулся, отчего изуродованная щека его уползла куда-то на ухо.
- Ну, Джон, от твоей улыбки и черви попрячутся, - сказал Потрошитель, жуя плесневелый сухарь.
- Приятного аппетита, господа, - сказал Уильям и, стараясь не дышать носом, принялся за еду.
- Слышь, мусью, а нашего капитана ты видел? - спросил Потрошитель, тщательно подбирая французские слова и хитровато поглядывая на сторожившего их во время ужина солдата.
- Это вы того молодца, что валяется сейчас носом в землю, называете капитаном? - спросил часовой и хмыкнул. Судя по всему, ему было ужасно интересно поговорить с "настоящими пиратами", лично против которых он ничего не имел.
- Угу, - ответил Потрошитель и улыбнулся, обнажая полный набор зубов.
- Его еще допрашивать будут, - чувствуя, что сейчас здесь все от него зависит, снисходительно проговорил солдат.
- Знать, ты здесь важная шишка, - уважительно подмигнул ему Потрошитель, а Джон и Боб тут же в унисон затрясли грязными нечесаными головами. - Ты здесь небось как у нас боцман, - продолжал Потрошитель, следя за малейшими изменениями в мимике часового. - Может, ты еще и подскажешь старым морским акулам, чего мы здесь мокнем кверху килем, как старые шлюпки?
- Кверху чем? - спросил часовой, и Потрошитель понял, что дело в шляпе.
- Задницами, вот чем, - Потрошитель снова ему подмигнул.
- A-а, - протянул солдат и гоготнул. - Небось вас тоже допрашивать будут.
- Когда я плавал с Черным Билли, - сказал Потрошитель со значением, - мы и не в такие передряги попадали.
- Да ну? Ты с самим Билли? Говорят, это он напал на нас в ту ночь.
- О, Билли - страшный мерзавец, - с укоризной произнес Потрошитель. - Ты знаешь, что у него на корабле не было даже Библии, а сам он никогда не осеняет себя крестным знамением?
- Врешь?
- Клянусь покрывалом Пресвятой Девы Марии!
- А ты морского дьявола видел? - часовой поудобнее оперся на свой палаш и жадно разглядывал Потрошителя.
- А как ты думаешь, кто мне такую клешню из руки сотворил? - Потрошитель почувствовал себя в своей стихии и приготовился к самозабвенному вранью.
- Ну, дело на мази, - шепнул Боб Харту и ухмыльнулся.
Уильям улыбнулся в ответ. На самом деле он ничего не мог слушать и ни о чем думать. Элейна была в сотне ярдов от него, а он, такой же пират и убийца, как и те, что сидели с ним плечо к плечу, был далек от нее, как никогда.
А теперь, пока его спутники храпят, он смотрит, как чужая луна медленно восходит на чужое небо, а чужие звезды слепо смотрят на чужую землю. Не дай Бог никому умереть на чужбине. Да еще прожив такую короткую и бессмысленную жизнь, в которой даже и подвигов-то никаких не было, и счастья не наблюдалось. Ему вспомнилась его первая встреча с Элейной, их первый разговор наедине, вспомнилось, как они встречали закаты на палубе "Медузы", вспомнился ее тихий нежный голос, и он скрипнул зубами от бессильной тоски. Эх, Уильям, Уильям! Зачем ты сбежал в Плимут, зачем забил себе голову романтическими бреднями, зачем влюбился в дочку еврея? Ненавидя себя, он даже пару раз стукнулся затылком о ствол большой пальмы, о которую опиралась его спина.
- Уильям, Уильям, проснись! - невесомая ручка схватила его за плечо, и, вздрогнув, Уильям открыл глаза.
Над ним, заглядывая ему в лицо огромными фиолетово-черными очами, склонилась Элейна.
- Нет, - тихо воскликнул Уильям. - Тебе нельзя здесь быть. Уходи! - он мучительно покраснел, представляя, в каком виде предстает перед своей возлюбленной и какой от него исходит запах. Что может быть страшнее для влюбленного самолюбия, чем обнаружить, что тебе свойственны все те низменные потребности и свойства человеческого тела, о которых в обществе даже и вспоминать неприлично!
- О нет, Уильям! Я должна была увидеть тебя!
- Но ты не можешь, Элейна, не должна говорить с тем человеком, каким я стал. Дворянина Уильяма Харта больше нет, я превратился в отброс человеческого общества, я потерял свою честь и опозорил свое имя! Я пролил кровь невинных людей и ты не можешь быть рядом со мной! - он говорил это торопливо, сбиваясь, словно боясь, что мужество изменит ему и он, вместо того чтобы сказать правду, начнет врать ей и унизит ее своей ложью. - Я возвращаю тебе твои клятвы и верю, что ты отдашь свое сердце человеку более достойному, чем я.
- Нет же, Уильям! - Элейна с силой тряхнула юношу за плечи и попыталась заглянуть ему в глаза. - Неправда! Ты знаешь, что это мой отец и его жадность толкнули тебя на этот путь! Отец служит своей вере и не может ослушаться, иначе его проклянут и ни один иудей, ни ашкенази, ни сефард не осквернят себя общением с ним! Но я - христианка, Уильям! Я верю, что нет такого преступления, такого греха, который не искупил бы наш Бог на Кресте! Разве ты оттолкнул бы меня, если бы волею случая я стала жертвой роковой ошибки или предательства? Разве ты усомнился бы во мне, если бы, плача, я умоляла тебя о прощении? Я люблю тебя, Уильям, люблю больше отца, и в этом единственное мое преступление! Ради того, чтобы говорить с тобой, я совершила ужасное: я подсыпала отцу в ужин снотворное, что дала мне эта страшная женщина. А теперь ты гонишь меня?
- Я прошу тебя, Элейна, не мучай меня, - Уильям взглянул в глаза Элейне, и она опустила свои. - Уходи. Ты знаешь, что я полюбил тебя еще там, в Плимуте, когда глупый юнец, размахивая сундуком, взбежал на палубу и увидел прекрасную незнакомку, увидел печальную девушку, которую не могла очернить даже грязь, если бы случайно упала на нее. Элейна, я бы по капле отдал за тебя кровь из своего сердца, я бы скорее умер, отрезав себе руки, чем осквернил бы тебя нечистым прикосновением. Уходи, я умоляю тебя. Пойми, у меня нет сил гнать тебя, и долг борется во мне с любовью! Уходи!
- Нет, Уильям, я не уйду. Видно, ты гонишь меня, потому что приключения и золото оказались сильнее твоей любви к еврейке. Что ж, я не виню тебя. Когда бы те самые губы, что сейчас произносят мой приговор, помнили бы, как шептали клятвы любви, они бы не посмели швырнуть мне в лицо это гордое "уходи". Куда мне идти, Уильям? Я предала отца, обманула жениха, подкупила часового, и все для чего? Чтобы ты оттолкнул меня на том основании, что ты меня недостоин? Дай мне хоть что-то решить в своей жизни, или и ты думаешь, что я вещь, которую можно продавать и менять, брать и отшвыривать?