Бродяга высокогорных равнин
Перед Вильясоном поезд разогнался, распугав пасущихся ослов. Прибыли на станцию; там висела табличка с указанием высоты над уровнем моря - оказывается, мы на одной ступеньке с Ла-Пасом. Наш спальный вагон, направлявшийся в Аргентину, отцепили и загнали на запасной путь. Поезд скатился под гору и был таков. В спальном вагоне ехало пять пассажиров, считая и меня. Когда наш вагон перетащат через границу, никто не знал. Я отыскал проводника, давившего мух в коридоре, и задал этот вопрос ему.
- Мы здесь долго будем, - сказал он таким тоном, словно подразумевались годы.
Город был не город, а просто несколько построек, необходимость в которых возникла, когда здесь устроили таможенно-пограничный пост. Улица была одна - немощеная, с хибарками, где размещались магазины. Ни один магазин не работал. У маленького вокзала два десятка женщин под квадратными самодельными тентами торговали фруктами, хлебом и шнурками для обуви. С нашего поезда на перрон вывалилась целая орда индейцев, и атмосфера несколько оживилась. Но индейцы куда-то канули, а поезд ушел. Покупателей на рынке не было; ничто вокруг не шевелилось, кроме мух, круживших над грязными лужами. Дойдя до конца перрона, я начал задыхаться. То ли разреженный воздух подействовал, то ли я слишком заторопился - ведь на противоположном конце, у пня рыдала и вопила старая сумасшедшая индеанка. На нее никто не обращал внимания. Я купил полфунта арахиса, присел на скамейку у вокзала и начал лущить орехи.
- Вы в этом спальном вагоне едете? - торопливо подошел ко мне какой-то мужчина в обтрепанной одежде. Он был чем-то разгневан.
Да, в этом, - ответил я.
- Во сколько он отходит?
- Я бы сам хотел это узнать, - сказал я.
Он зашел в здание вокзала и постучал в одну из дверей. Изнутри заорали: "Вали отсюда!"
Мужчина вышел на перрон, сказал: "Тут одни суки" - и, хлюпая по лужам, направился назад к вагону.
Индеанка голосила беспрестанно; через час - через два я свыкся с происходящим, и вопли стали неотъемлемой приметой вильясонской тишины. Одинокий спальный вагон, застывший на рельсах, выглядел по-дурацки. Ни одного поезда не прошло. Других вагонов на станции тоже не было, только наш. Колея прилепилась к обрыву. В одной миле к югу, за мостом, на гребне соседней горы виднелся аргентинский городок Ла-Киака - такая же безвестная дыра, но именно туда мы должны попасть… когда-нибудь попадем… если повезет…
Подошла свинья: жадно хлюпая, напилась из лужи прямо у моих ног, обнюхала шелуху. В небе над Вильясоном скапливались облака; по дороге с грохотом промчался тяжелый грузовик, без толку сигналя. Грузовик взмел пыль и унесся в Боливию. А индеанка никак не унималась. Торговки упаковали свой товар в ящики и разошлись. Наступили сумерки, окончательно придав городу нежилой вид.
Сгустилась тьма. Я вернулся в спальный вагон. Внутри царил мрак: нет электричества - нет и света. В коридоре роились мухи. Проводник разгонял их полотенцем.
- Во сколько отправляемся?
- Не знаю, - сказал он.
Меня одолела тоска по дому.
Но изводить себя от нетерпения было глупо. Я был вынужден признать, что скука неизбежна - я угодил в лакуну, в пустой промежуток между более осмысленными путевыми впечатлениями. Что толку беситься или пытаться как-то убить время? Надо терпеть. Но в темноте время еле движется. Индеанка визжала; проводник проклинал мух.
Я вышел из вагона и пошел к какому-то домику, где светились окна. Наверно, бар, - предположил я. Местность была голая, луна светила тускло, и глазомер меня подвел: до домика я дошел лишь через полчаса. Зато интуиция меня не обманула: в домике находилось кафе. Я заказал чашку кофе и присел за столик в сумрачном зале. Пока кофе варили, послышался свисток локомотива.
Девушка - хрупкая босоногая индеанка - поставила передо мной чашку.
- Какой это поезд?
- На Ла-Киаку.
- Черт! - я швырнул деньги на стол и, не сделав ни глотка, побежал назад к вагону. Да так и бежал всю дорогу. Когда я достиг цели, вагон уже прицепляли к локомотиву. В горле у меня все пылало: попробуй-ка побегай высоко в горах, где и так тяжело дышать. Сердце бешено стучало. Я рухнул на полку и попытался прийти в себя.
У путей стрелочник разговаривал с одним из моих попутчиков.
- На перегоне перед Тукуманом пути сильно проседают, - сказал он. - Закроют движение - на несколько суток застрянете.
"Будь проклят тот час, когда я сюда поехал", - подумал я.
Локомотив перетащил наш вагон через границу - на аргентинскую станцию на соседней горе. Спальный вагон вновь отцепили и вновь покинули на запасном пути. Прошло три часа. Никакой едой на вокзале не торговали, но мне попалась индеанка, кипятившая на костре чайник. Она подивилась, что я предлагаю ей деньги за чашку чая, и взяла плату, состроив очень почтительную мину. Шел первый час ночи, но на вокзале было полно народу: люди, закутавшись в одеяла, сидели на своем багаже и держали на руках детей. К тому же пошел дождь. Но, не успев загрустить, я сообразил: на вокзале сидят пассажиры второго класса, обреченные торчать здесь, в безжизненном центре континента, и дожидаться своего поезда. По сравнению с ними я счастливчик. У меня есть спальное место и билет первого класса. А вынужденное ожидание… тут уж ничего не поделать.
Итак, я поступил, как поступил бы любой разумный человек, застрявший в дождливую ночь на боливийско-аргентинской границе. Я пошел в свое купе, умылся, переоделся в пижаму и лег спать.
Буэнос-Айрес
С первого взгляда - да и через несколько недель после первого знакомства - Буэнос-Айрес кажется муравейником, но при этом высокоцивилизованным. Его здания и улицы воплощают в себе все изящество Старого Света, а жители - всю вульгарность и неприлично крепкое здоровье Нового. На каждом шагу - газетные киоски и книжные магазины. "Просто торжество просвещения", думаешь невольно. А роскошь, а красота! Женщины в Буэнос-Айресе одеваются нарядно, с той продуманной элегантностью, которой Европа давно поступилась. Я ожидал увидеть вполне благополучный город, гаучо и коров, а также беспощадный диктаторский режим; но меня захватили врасплох очарование Буэнос-Айреса, его пленительная архитектура, его подкупающая прелесть. По этому городу было приятно ходить пешком, и, бродя по улицам, я решил, что не отказался бы пожить здесь немножко. Панама и Куско не стали для меня сюрпризом, но Буэнос-Айрес опроверг мои ожидания. У Джеймса Джойса в "Дублинцах", в рассказе "Эвелин", героиня размышляет о своей монотонной жизни и о возможности уехать из Дублина с неким Фрэнком: "Теперь, по его словам, Фрэнк обосновался в Буэнос-Айресе и приехал на родину только в отпуск". Фрэнк - человек авантюрный, ищущий свое счастье в Новом Свете; ему есть о чем рассказать (он рассказывал Эвелин "о страшных патагонцах"), вскоре он предлагает Эвелин выйти за него замуж, уговаривает бежать из Дублина. Она твердо намерена уехать, но в последний миг - "волны всех морей бушевали вокруг ее сердца" - ей не хватает смелости. Фрэнк садится на пароход, а Эвелин остается в Дублине, "как беспомощное животное".
В "Дублинцах" все рассказы грустные - в мировой литературе вряд ли найдутся рассказы печальнее - но "Эвелин" не Казалась мне историей об упущенном счастье, пока я не увидел воочию город, куда не попала героиня. "Не добраться до Буэнос-Айреса - невелика трагедия", - думал я, полагая, что Джойс упомянул этот город только ради его названия. Дескать, расстаться с дублинским смрадом ради "благотворного воздуха" Южной Америки и так далее. Но первая девушка, с которой я познакомился в Буэнос-Айресе, была ирландка, выросшая на ранчо в пампе, говорившая по-испански с певучим ирландским акцентом. Она приехала в столицу из Мендосы, чтобы выступать на Всемирном чемпионате по хоккею, и спросила меня: "А вы тоже хоккеист?" (хотя, по-моему, за милю видно, какой из меня спортсмен). В Америке ирландцы сделались священниками, политиками, полицейскими - они стремились к общепринятому социальному статусу и выбирали профессии, гарантирующие определенное уважение в обществе. В Аргентине ирландцы завели собственные фермы, а регулировать дорожное движение препоручили итальянцам. Безусловно, Эвелин напрасно не поднялась на борт своего корабля удачи.