Априсито Ферейро, "директор индейцев", в своем загадочном противодействии нашему походу на Марекуинью пошел на явную интригу, и она, надо признаться, удалась ему. Он восстановил против нас Моноиса, который сейчас демонстративно покинул со своими людьми лагерь, чтобы сделать невозможным наше пребывание в нем.
Томаш Пазио, "польский индеец"
Каноэ индейцев скрываются за поворотом. Черт с ними! Мы переправляемся на ту сторону реки, привязываем лодку к кустам, а затем по тропинке, что тянется вдоль Марекуиньи, вступаем в лес. Хотя бегство Моноиса - досадное происшествие, тем не менее мы не можем отказаться теперь от первоначального замысла и отступить. Где-то по реке уже плывут наши друзья-бразильцы, а провиант и собаки, которых они везут с собой, позволят нам охотиться и без помощи индейцев.
Начинает накрапывать дождь. Лес теряет свои прежние яркие краски, сереет и мокнет. Глохнет шум деревьев, пение птиц и жужжание насекомых, слышится только монотонный плеск дождя и время от времени гул быстрины на реке, скрытой где-то ниже, среди буйной растительности. Неровная извилистая тропинка становится скользкой, и это затрудняет наше продвижение. Когда начинается подъем, становится труднее дышать. Зато, когда спускаемся вниз, снова обретаем силы, возвращается бодрость, в голове появляются более веселые мысли. И тогда я думаю о Томаше Пазио, необыкновенном человеке, который молча шагает впереди меня.
Пазио завоевал себе славу на территории всего бассейна реки Иваи как "польский бугер", то есть польский индеец. С того самого момента, когда юношей, еще перед первой мировой войной, прибыл он из Польши в эти далекие паранские джунгли, Пазио вел жизнь, совершенно не похожую на жизнь других колонистов. Он полюбил лесные тропы. Скрытые в зарослях, они вели его к забытым людям, которым он нес веселую беседу и приятную новость. Чаще всего он бывал среди короадов, владения которых находились вблизи колонии Кандидо де Абреу, его местожительства. Он знал их всех; вел с ними различные дела, на которых, кстати сказать, плохо зарабатывал, а индейцы оказывали ему безграничное доверие и считали сердечным компадре, то есть кумом. Злоязычные и хорошо осведомленные соседи Пазио говорили мне шутливо, что он также пользовался большим успехом у индианок. Словом, Пазио - большой знаток местных взаимоотношений, прекрасный гид по приивайским местам, человек, хорошо знакомый с каждой лесной тропинкой вплоть до Питанги и Сальто Уба.
Несколько лет назад Пазио женился и поселился у истоков реки Байле. Он сажает там кукурузу, разводит свиней, но пока все же испытывает нужду, так как на него часто находит тоска, которая уводит Пазио в лес, а тогда уже вся забота о хозяйстве целиком ложится на плечи его энергичной жены.
Характерным было одно происшествие, случившееся за несколько месяцев до нашего приезда. Пазио вместе с женой валили дерево пиниоро. Во время работы пилу заело так, что ее нельзя было ни продвинуть, ни вытащить. Необходимо было подклинить наполовину спиленное дерево.
- Подожди минутку! - сказал Пазио жене. - Я схожу в лес, сделаю клин. Сейчас вернусь.
Он ушел и вернулся… только через два месяца! Оказалось, что Пазио встретил какого-то кума-индейца, к которому имел важное дело. Возвращаясь домой, Пазио не забыл о клине. Снова вместе с женой он отправился допиливать оставленное дерево пилой, сильно заржавевшей за два месяца.
Естественно, что, прибыв на Иваи, я не мог не познакомиться с этим замечательным человеком и подружиться с ним. Он стал моим хорошим товарищем, переводчиком и посредником между мною и людьми, живущими в здешних лесах.
Прежде чем мы добираемся до индейского тольдо, спускаются сумерки. Около тропинки виднеется пустой шалаш. Пазио останавливается и говорит:
- До тольдо еще несколько часов пути. В темноте нельзя идти дальше. Переночуем тут!
Мы разжигаем костер, сушим на нем одежду, а затем измученные и голодные, укладываемся спать. Мы взяли с собой в дорогу очень мало еды и во время перехода съели весь запас, надеясь на то, что еще засветло доберемся до индейского лагеря.
"Вы здесь помощи не получите!"
На следующий день с рассветом трогаемся дальше. Мы голодны. Страдаем от головной боли после скверного ночлега и вчерашнего дождя. Через три часа обнаруживаем первый признак лагеря: половину кукурузного початка. Дальше лес редеет, и мы выходим на открытое место, где расположено несколько убогих хижин, стоящих на довольно далеком расстоянии друг от друга: это индейский лагерь, или, по-местному, тольдо.
Перед первой с краю хижиной сидят трое индейцев - один пожилой и два молодых. Они пристально смотрят на нас. Очевидно, это охрана лагеря, ожидающая нашего прихода. Приближаемся к ним, и после обмена приветствиями напрашиваемся на шимарон. Индейцы медленно встают и вводят нас внутрь хижины. С изумлением узнаем в одном из них того молодого парня, который приходил на ранчо Франсиско Гонзалеса, якобы по пути в Фачинали, и два дня назад покинул его, даже не простившись с нами.
- Ты же должен был идти в Фачинали? - с издевкой спрашивает Пазио молодого индейца.
- Си, должен… - отвечает парень.
- Но ты не был там?
- Был и вернулся.
- Хо-хо… Видно, бежал быстрее, чем серна!
- Бежал быстрее… - с невозмутимым спокойствием отвечает индеец.
Лжет! За два дня он не мог успеть побывать в Фачинали и вернуться. Просто удрал от нас сразу на Марекуинью, чтобы предупредить тольдо о нашем приближении.
Индейская хижина, в которую мы входим, построена из такуары, растения, похожего на бамбук и распространенного в сухих частях бразильских лесов. Посреди хижины, прямо на полу, горит костер. Мы складываем наши ружья в углу и садимся на пне с одной стороны костра, а индейцы - напротив, с другой стороны. По давно принятому здесь обычаю сидим в полном молчании, равнодушно глядя друг на друга, пока пожилой индеец, играющий роль хозяина, приготавливает шимарон. Поставив на огонь чайник с водой, индеец достает куйи - выдолбленный плод паранги величиной с мужской кулак - наполовину засыпает ее сухой травой герва мати, или паранским чаем, обливает все это кипятком и пьет отвар, потягивая его через тростниковую трубочку, по-местному "бомба".
Высосав напиток, индеец снова наливает в куйи кипяток и подает Пазио. Томаш не берет куйи, изумленно поднимает брови вверх и с легким удивлением в голосе спрашивает:
- Почему ты подаешь куйи левой рукой?!
Подача куйи левой рукой считается в здешних местах бестактностью. Индеец улыбаясь извиняется, перекладывает куйи в правую руку и вновь протягивает Пазио. В полном молчании куйи путешествует по кругу. Горячий шимарон производит чудеса. Словно по мановению чародейской палочки, наша усталость исчезает, в жилах быстрее начинает обращаться кровь. Но одновременно усиливается прямо-таки болезненное ощущение голода.
Присматриваюсь к индейцам. У них, как почти у всех короадов, коренастые и мускулистые тела, ростом они примерно на голову ниже меня. Их лица - круглые, смугловатые, монгольского типа - выражают достоинство и спокойствие. Они красивы. Несомненно красивее, нежели лица обычно истощенных бразильцев - кабоклё, встречавшихся нам в бассейне Иваи. Особенно красив один парень, не достигший еще и двадцати лет, с искусственно заостренными зубами: он мог бы сойти за образец мужской красоты. Индейцы одеты только в легкие рубашки и брюки. Под расстегнутыми воротниками выделяются крупные мускулистые груди.
Мы голодны, а у голодных дума только о хлебе. Правда, индейцы хлеба не имеют, зато они едят фаринью - мелко дробленную кукурузу. Пазио просит индейцев продать нам немного фариньи.
- Нельзя! - спокойно отвечает пожилой индеец. - Фаринью съели. Свежая кукуруза только еще замочена в воде, а жена моя куда-то ушла.
- А рис есть?
- Да, есть. Колосится в поле, скоро созреет…
- А может быть у тебя есть какой-нибудь поросенок?
- Нет. Но на следующий год, когда кто-нибудь приедет, поросенок будет и я продам его.
- А яйца есть?
- Есть. Курица сидит на них. Не сегодня-завтра могут появиться хорошие цыплята.
- А фижон?
Фижон - это черная фасоль, самая популярная пища в Бразилии.
- Фижона ни у кого здесь нет.
- А маниоки или бататы?
- Только что посадили.
Наступает молчание. Вопрос ясен: отказывая нам в продаже продовольствия, индейцы хотят заморить нас голодом и вынудить вернуться обратно. Шимарон идет дальше по кругу. И тут пожилой индеец прерывает молчание. Он говорит, что у него есть двухмесячный поросенок.
- Хорошо! Сколько хочешь за него? - спрашивает обрадованный Пазио.
- Пятьдесят мильрейсов.
Это настолько высокая цена, что она не может служить даже основой для переговоров. Индеец насмехается над нами, скрывая насмешку под маской невозмутимого спокойствия.