Теперь каждую ночь стоял казак под окном Любавы с подарком, а она издевалась над влюбленным казаком, как хотела. Власть ее над ним не знала границ.
ГЛАВА 22
Изрядно денег извел казак на прекрасную Любаву, покуда ни позволила она ему в спальню свою попасть. Да только не спешила она подарить свое тело казаку. Измыслила девица для Ефима новую пытку: зажигала много свечей в комнате, вставала в центре обнаженной, надев на себя только дареные казаком украшения. Поначалу позволяла она ему лишь смотреть на себя недолго, затем позволила ноги свои целовать, но руками не трогать.
Ее тело, гладкое, точно изваянное из мрамора, сводило Ефима с ума. Он пожирал жадными очами желанную красавицу, ползал перед ней на коленях, прикасаясь пылающими устами к ее ногам. А Любава оставалась холодна, лишь надменно улыбалась, видя его мучения, да в черных очах ее разгорался тайный огонь.
Шалел Ефим от столь сладостной муки, волком выть готов был, но не смел ослушаться Любавы, знал, что лишится тогда и этой малости. Страсть сжигала казака, наполняла его душу безумием, заставляла скрипеть зубами от вожделения. Муки мученические терпел он, когда уходил от Любавы, точно натянутая тетива.
Когда же позволила она Ефиму касаться себя руками, то потерял он от счастья голову, все гладил ее волшебное тело и не мог остановиться, умоляя красавицу дрожащим голосом отдаться ему. Но лишь смеялась она в ответ – зная свою неодолимую над ним власть, не спешила насытить казака желанным плодом, разжигала его желание.
Лишь осенью получил Ефим от Любавы то, что хотел больше жизни. Приказала она ему раздеться и лечь на постель. Он послушался ее, дрожа от желания. А потом лежал и смотрел, как она медленно-медленно снимает свою одежду, как расплетает свою дивную косу, как надевает на себя все подаренные им украшения и точно облитая сиянием драгоценных камней приближается к нему...
Последнее, что помнил казак, как оседлала его Любава и склонилась над ним так, что груди ее коснулись его груди, сияющие черные очи оказались прямо перед его глазами, а ее уста приникли к его губам в долгом сладостном поцелуе.
Утонул Ефим в омуте ее очей, закружило его в звездном водовороте, растворился он в потоке несказанного блаженства, коего не испытывал никогда ранее. И был этот поток нескончаем. Никому и никогда не смог бы описать казак того наслаждения неземного, какое испытал он в ту ночь в объятьях Любавы, ибо не было на земле слов, чтоб рассказать об этом...
После этой ночи Ефим стал рабом черноокой красавицы. А она не преминула этим воспользоваться. Когда пришел он к ней следующей ночью, отстранила казака она холодно и начала разговор:
– А скажи мне, Ефим, как же жена твоя терпит ночные твои отлучки?
Он отвечал ей со смешком, пытаясь снова обнять ее:
– Да она зелье сонное пьет, оттого и не знает вовсе, что ухожу я ночами. Крепок сон Степанидин, годы ее немалы, и болезненна она стала, потому и зелье стала принимать.
Любава снова отмахнулась от Ефимовых объятий, как от докучливой мухи, и продолжила:
– А ты, стало быть, и рад: супруга спит, а сам к полюбовнице шастаешь, плоть свою тешишь! Эко ловко устроился!
– Да что ж тебе не по нраву, Любавушка? – спросил недоумевающий казак.
– То и не по нраву, что я тебе лишь ночью нужна!
– Господь с тобой, звездочка моя! Да я бы с радостью никогда б от тебя не уходил, да ведь жена у меня!
– Ах, ты о жене вспомнил! Вот и ступай к ней!
И более ни слова не говоря, она вытолкала Ефима за дверь. Как не стучался казак, не открыла ему Любава.
На следующую ночь приняла она измученного мужика как ни в чем не бывало, и даже позволила ему делать с собой все, что ему хотелось. От удивления безмерного и нежданно свалившегося на него счастья чуть не рехнулся Ефим. Он покрыл поцелуями все ее тело, ласкал свою ненаглядную Любавушку, шептал на ухо ей все слова нежные, какие только знал. А когда вошел в ее трепещущую плоть, то снова унесла его волна блаженства в глубокий омут наслаждения, где тонул он и все никак не мог достичь дна.
Когда ж пришел он в себя после утоления страсти, то счастливый его взгляд напоролся на колючие и злые глаза Любавы.
– Что с тобой, любовь моя? – спросил обескураженный Ефим.
Красавица ответила ледяным голосом:
– Теперь я вижу, как ты меня любишь. Ты плоть свою натешил и счастлив. А думал ли ты, что блудницей меня сделал, имя мое доброе порушил?
Испуганный гневом Любавы, казак торопливо заговорил:
– Я люблю тебя, больше жизни люблю! Говори, единственная моя, все, что ни скажешь, для тебя сделаю! Только не серчай на меня, Любавушка!
– А коли так, то женись на мне, покрой мой грех венцом!
Ефим оторопело смотрел на девицу: ему вспомнилось, что почти точно такими же словами уговаривал он повенчаться с ним купчиху. Но Любава ждала ответа, и ему пришлось заговорить:
– Да как же я женюсь на тебе, ненаглядная моя, при живой-то жене?
– То-то и оно, что при живой. А ты изведи ее, – спокойно предложила красавица.
И Ефим от того, как равнодушно она это сказала, похолодел от ужаса.
– Что ты говоришь, Любавушка! Ладно б, сама померла. Побойся Бога!
– О Боге вспомнил! – страшным тихим голосом, похожим на змеиное шипение, сказала девушка. – Тогда уходи, лучше бы я тебя никогда не видела!
Казак не помнил, как оделся и оказался на улице. Добравшись домой, он попытался найти успокоение в молитве, но и раньше ему это плохо помогало, а теперь и вовсе казалось, что смотрят на него иконы злыми Любавиными глазами. Так промучился он до утра, шастая по дому, словно тень. Утром же, когда проснулся маленький Проша, Ефим попробовал играть с сыном, чтобы забыть о гневной красавице, да только не было ему покоя. Уж и сыночек, кровиночка родная, не мог избавить казака от дум про проклятую девку.
Седмицу он мучился, ходил к дому Любавы, но она его не пускала, как он ее ни умолял. В своем же дому Ефим не мог смотреть на жену Степаниду, понимал, что каждый раз, глядя на нее, начинает молиться о том, чтобы послал Господь ей легкой смерти как можно скорее.
Когда ж мучения казака сделались нестерпимыми, пришел он к Любаве, постучал в окошко, и на ее вопрос, зачем пришел опять, сказал:
– Отвори, прошу тебя! Я все сделаю, что ты мне скажешь, только не гони меня больше!
Девица отворила Ефиму дверь, и он бросился к ее ногам, обнял их и принялся с неистовым жаром целовать, говоря при этом:
– Любавушка, единственная моя! Я все для тебя сделаю, все, только не гони меня, позволь мне быть с тобой, позволь видеть тебя! Нет мне без тебя жизни. Приказывай – все исполню!
Любава смотрела на унижения казака с холодной радостью. Когда ж затих он, скорчившись у ее ног, красавица брезгливо высвободилась из его рук, подняла его с колен и сказала:
– Вот и ладненько, давно бы так. Дам я тебе зелье одно, ты его своей купчихе вместо сонного подсунь, все и устроится.
Увидев, что Ефим колеблется, Любава нахмурила бровь:
– Да что ж ты ее жалеешь-то так, ежели говорил, что постылая она тебе? Али не хочешь меня, аль забыл, как я хороша?
С этими словами принялась она раздеваться. И вскорости, прекрасная в своей наготе, переступила девица через упавшие к ногам одежды, подошла к Ефиму и обвила нежными руками его шею, прижимаясь к нему всем телом и шепча:
– Ну, бери меня, казак, покажи, как ты меня жаждешь, утоли свою страсть. Я же чую, как плоть твоя восстает, как бурлит твоя кровь по жилам, как туманится твой разум от моих объятий.
Со стоном схватил ее Ефим на руки и бросил на ложе. Любава раскинулась на постели, призывно протягивая к нему руки, пока освобождался казак от одежды, и продолжала шептать:
– Ты же мой, мой. Ты не сможешь больше без меня, будешь бродить рыча, безумен, аки зверь лесной; будешь слезы лить, безмолвен, аки рыба морская, корчиться будет твоя душа, аки гад ползучий, истает твоя жизнь, аки снег весенний, поглотит тебя огнь адский, а пепел твой развеют ветры!..
Казак рухнул, накрыв своим тело мерцающее тело Любавы и пытаясь поцелуем прекратить поток ее слов. Он неистовствовал на ложе, а девица отвечала ему так страстно, что, казалось, их тела стали единым целым. Но колдовской шепот Любавы витал над сплетенными телами, затягивал Ефима не только в омут неизбывного блаженства, но и в багровую бездну кошмара.
Ему чудилось временами, что под ним выгибается от наслаждения не прекрасное бело-мраморное тело, а зловонный труп, и казалось, что стоны страсти срываются не с коралловых губ любимой, а с оскаленной пасти черепа. Этот ужас леденил сердце Ефима, но сил не было у казака оторваться от Любавы, прекратить и эту адскую муку, и это райское блаженство...
Казак ушел домой, точно в бреду, сжимая в кармане склянку со снадобьем. А напоследок Любава добавила:
– Да ты не бойся: жена твоя легко помрет, без мучений. А как помрет, вот тогда ты и приходи ко мне.
Пробравшись тихонько в супружескую опочивальню, трясущимися руками перелил Ефим отраву в сосуд из-под сонного зелья и вернул его на место. Потом перевел взгляд на спящую Степаниду Яковлевну. В свете занимающейся зари видно было, как она состарилась, как морщины избороздили ее некогда гладкое лицо, а кожа стала напоминать пергамент. Одними губами прошептал казак:
– Прости меня, Стешенька...