Со звериным рычанием хозяин, не помня себя, яростно всаживался в сочную тесную плоть Палашки, пока оба они не повалились в душистое сено в полном довольстве друг другом...
С этого дня так и повелось: днем, пока болезная Степанида Яковлевна почивала, Ефим с Палашкою тешился всяко, а ночью ублажал по мере сил супружницу, вызывая в памяти образ все той же похотливой Палашки.
Не ведавшая про такой расклад купчиха успокоилась, насытившись мужниными ласками. Ефим доволен был, что не плачет более жена его, не смотрит просящими глазами, вынимая из него душу. Ну а Палашка, она Палашка и есть, ей лишь бы поваляться всласть с крепким мужичком, а там хоть трава не расти!
ГЛАВА 21
...Никто из завсегдатаев окраинной царицынской корчмы, где можно было не только поесть, но и выпить в обход царевых кабаков дешевого зелья, не знал, откуда появилась вдруг у старого корчмаря Фомы Лукова пригожая взрослая дочь. Ну, дочь она, может, и не дочь вовсе, а и не жена и не полюбовница. Звали пришлую красавицу Любавой, и была она гордою и своенравной чрезмерно. И как-то так быстро прибрала к своим рукам все хозяйство старого Фомы.
Такой оборот делу, конечно, только на пользу пошел: корчмарем Фома был никудышным, только на тайной торговле винной и держался, и ходили к нему только самые захудалые жители. Любава порядок в раз навела: чистотою корчма засверкала отменной, кушанья не в пример лучше стали, да и винище теперь не самое поганое там прикупалось.
Только смущал людей такой оборот. Знали все, что старик Луков зело жаден был, и никто ума приложить не мог, с чего бы он на старости лет взял и раздобрел так, что почти отдал свое заведение какой-то девке. Покумекали так люди, ничего не надумали, да и бросили. Хорошо в корчме – ну и ладно! Была б ества справная да выпивка добрая, а про остальное и заботиться не след.
Через год всплыли старые разговоры, когда преставился Фома, и стала Любава полноправной хозяйкою. Многие мужики стали домогаться до красавицы-корчмарки, да все бес толку. Оно, конечно, удивительно, что девка в самом соку мужиков чурается, так ведь и не такое случалось. Иное странно: ежели какой мужик али там парень после Любавиного отказа упираться зачнет да попытается к девке силой приступиться, так непременно содеется с ним что-нибудь пакостное.
Улыбнется так недобро Любава наглому ухажеру, так у того руки и опускаются. А опосля или до дому, который через два двора от корчмы, мужик до утра дойти не может, или собаки его подерут шибко, а то и упадет на ровном месте, бедолага, да так, что целую седмицу хромать будет.
Но от странностей этих охотничков до Любавиных прелестей не поубавилось. Каждый думал, что уж он-то всем хорош, и отказу никак не будет. Вот и множились байки о разнообразных пакостях, кои насылала неприступная девка. Однажды даже такое учинилось. Порешили трое отчаянных молодцев изловить Любаву, да и снасильничать по очереди, рассудив, что с троими-то она уж точно не управится. Да только вышло так, что намяли парни друг другу бока самым знатным образом из-за того, что перессорились, кто ж из них первый девку обротает. А зловредная красавица посмеялась лишь, глядя на дерущихся не своей волей дурней, да и пошла себе спокойнехонько.
И само собой, дошли слухи до Ефима, что появилась в Царицыне такая непростая девица, что никто с ней совладать не может.
К тому времени вполне неплохо жилось казаку: богатая купчиха, любящая жена Степанида Яковлевна, во всем мужу потакала. А что постылой была она Ефиму, так на то Палашка имелась, скрашивала хозяйскую жизнь неуемным своим блудом.
И рос сынок у Парфеновых: шалун и проказник Прокл-Прошенька, коему уже второй годик шел. Был мальчонка тем единственным, что ценил Ефим больше жизни, готов был казак за сына горло любому перегрызть.
Все бы ладно продолжалось в семействе Парфеновском, кабы не душа Ефима неуемная. Временами такая тоска накатывала на казака, что делался он мрачен и буен. Все дворовые боялись в эти дни хозяина, прятались от него, чтобы не попасть под горячую руку. Дюже тяжелой была господская рука. Да и сам Ефим понимал, что не дело неповинных людей тумаками потчевать почем зря, потому и начал он опять по кабакам похаживать, благо, денег ему теперь доставало.
Когда ж, будучи изрядно во хмелю, услыхал казак от своих случайных собутыльников про Любаву, то не поверил им нисколько и готов был об заклад побиться, что нет такой бабы, которая устоит перед ним. Такая задумка мужикам по сердцу пришлась, и тут же ударили они с Ефимом по рукам, что ежели он девку не соблазнит, то будет поить их допьяна целую седмицу. Хмельная троица отправилась в корчму, дабы Ефим воочию убедился, какова собой Любава.
Отворив низковатую дверь, казак с порога заплетающимся языком, но очень громко спросил:
– Ну и где хозяйка? Где эта красавица несказанная?
Все, кто сидел в корчме, оборотились к нему. На лицах людей было написано удивление, смешанное с ожиданием новой потехи.
Ефим со товарищи расселись за свободным столом, спихнув какого-то пьяненького мужичонку, и потребовали подать себе хмельного зелья. Казак, развалясь на лавке, ожидал появления хозяйки. Когда ж та вышла, мир вокруг Ефима стремительно завертелся.
– Лейла? – одними губами произнес он.
Горло его перехватило, хмель тут же выветрился из головы, а глаза не могли оторваться от идущей к столу девицы.
Длинная толстая коса ее, перекинутая через плечо, была точно вороново крыло и спускалась ниже пояса. Тонкий гибкий стан, высокая грудь, легчайшая плавная поступь, коралловые губы, брови вразлет – все в девице напомнило Ефиму любимую некогда персиянку. Лишь когда хозяйка подошла совсем близко, увидал казак, что очи ее не фиалковые, как у Лейлы, а черны, как беззвездная ночь. Лишь в зрачках плескались огоньки веселья.
Очарованный казак не сумел выговорить ни слова, когда красавица поставила на стол угощение и посмотрела на него, улыбнувшись одними уголками губ. Он просидел молча весь вечер, не отвечая на подначки своих собутыльников, молча отстегнув свой кошель и отдав его им на пропой души. Только следил жадными очами за прекрасной хозяйкой да пил, не пьянея...
Не помнил Ефим, как в тот вечер до дому добрался. А поутру, мучимый похмельем, не мог вспомнить, то ли в самом деле была девица, то ли сон ему привиделся. Ходил он цельный день сам не свой, супружнице на все вопросы отвечал невпопад и даже к Палашке не пошел забавляться.
Еле-еле дождался казак вечера и отправился в корчму. Когда черноглазая хозяйка увидала вчерашнего гостя, то с довольной усмешкой поспешила к нему навстречу. По всему видать было, что не голь перекатная этот мужик, а человек денежный, будет от него корчме прибыль немалая, коль зачнет он ходить сюда всякий раз.
– Здравствуй, гостенька дорогой! Чем нонче потчевать прикажешь? – низким певучим голосом обратилась она к Ефиму. – Проходи, садись.
– Поздорову и тебе, хозяюшка! – ответил казак, враз охрипнув, и спросил: – Как зовут тебя, красавица?
Горделивая улыбка чуть тронула губы девушки:
– Любавою.
Справившись с волнением, Ефим решил попытать счастье:
– А посиди со мной, Любавушка, угостить тебя хочу!
На такие слова его хозяйка презрительно изогнула бровь:
– Не след мне со всяким за стол садиться.
Казак вскипел:
– Это кто ж тут всякий? Ты, девка, говори да не заговариваяся!
Любава со спокойным достоинством ответила ему:
– Ты, мил-человек, норов-то свой уйми, чай, не холопка я тебе. А будешь буйство учинять неположенное, так тебя враз отсюда выведут, да еще бока намнут для острастки.
– Так ты грозишь мне, что ли? – задохнулся от гнева Ефим. – Да я ж прикажу всю твою корчму по бревнышку раскатать!
В ослеплении не заметил Ефим, как грозно сверкнули глаза Любавы при этих его словах. Только вдруг язык у него словно отнялся, а ноги сами собой потащили казака к выходу.
Когда мужик незнамо как оказался на улице, то в спину ему донеслись слова хозяйки:
– На первый раз я тебя так отпускаю!
Ефим быстро обернулся, но сзади него никого не было, и дверь корчмы была закрыта. Казак погрозил кулаком неизвестно кому и поплелся не солоно хлебавши домой.
Спать Ефим отправился на сеновал, благо лето стояло на дворе, а вот в таком унижении видеть ему никого не хотелось. Ну сами подумайте: это ж какая поруха мужицкой гордости, когда и кулаком отмахнуться не от кого!
Два дня казак дома пил горькую, пугая домочадцев угрюмой пьяной рожей. А на третий день, протрезвев, взял из супружниной лавки платок синего шелка с серебряными узорами и пошел просить прощения у гордой корчмарки. Да велел приказчику ничего не сказывать Степаниде Яковлевне про платок-то. Приказчик, сам ходок тот еще, обещался молчать.
Сам себя Ефим стыдился, да только поделать ничего не мог. Ну не было у мужика моченьки забыть треклятую девку! И сном заспать не мог, и чаркой залить не вышло. Стоит окаянная перед глазами и ехидно так улыбается, изогнув соболиную бровь и подбоченясь!
Вошел казак в корчму, сел в угол, потупив глаза. А как подошла к нему Любава, пробормотал себе под нос, что прощения, дескать, просит и вина спросил.
Хозяйка кивнула ему милостиво, что прощаю, мол, и сказала:
– Понял ли, мил-человек, что не все в жизни силой взять можно?
Ефим поднял на нее глаза и ответил:
– Ох и понял, красавица, как не понять! И принес я тебе гостинец повинный, авось теперь-то ты со мной поговорить не откажешься.