Лекарем все так же оставался Акинфей Давыдов, которого, хвала Господу, миновали невзгоды лихолетья. Он был еще крепок, несмотря на то что седина уже обильно припорошила его виски, и перец бороды перемешан был с солью. Николка быстро нашел Акинфея, а тот, быстро подхватив сундучок с инструментами, споро зашагал за мальчонкой, на ходу спрашивая, что за беда приключилась.
– Да маманькиного брата вчера принесли казаки, дядько Акинфей, – рассказывал Николка, быстро топая босыми пятками. – Стрелой ему плечо пробили. Рана дядьки, говорят, пустяшная, а все он в беспамятстве, а к утру гореть начал и метаться.
Малец умышленно не называл Ефима по имени, потому что, несмотря на малый возраст, понимал, что именно брат матери виноват во всех горестях и напастях, обрушившихся на их семью. Николка не желал смерти Ефиму – воспитывала его мать в страхе Божьем – но гибель родного отца оставила тяжелый след в душе мальчика.
...Когда лекарь осмотрел раненного Ефима, то сказал Евдокии, что ежели б это была простая стрела, то было бы все в порядке, а тут яд был на наконечнике. И хорошо, что на вылет прошла стрела: малая частица того яда попала Ефиму в кровь, а иначе был бы уже мертвым казак. Но вот как справиться с этой отравой, Акинфей не знает и ничего присоветовать не может, окромя молитвы. Сказав все это оторопевшим бабам, лекарь собрался уходить, но на пороге замешкался:
– Вы, бабоньки, к атаману сходите, Ефим-то есаул все ж таки, а из набега-то ясырь пригнали. Можа там кто и знает чего от напасти-то, вот казачка вашего на ноги-то и подымете. А так ... – и лекарь неопределенно помахал рукой.
А Ефиму и впрямь было худо, вторые сутки на исходе уж были, как ранило казака треклятой стрелой, и мать места себе не находила. Поэтому, собравшись с духом, отправилась она к Степану Тимофеевичу.
Пришлось вдове поискать атамана, потому как праздновал он победу и пировал по разным царицынским домам. А когда Евдокия нашла Стеньку, казаки и пускать-то ее не хотели поначалу. Дескать, неча бабе тут делать. Но уразумев, что она мать есаула Парфенова, которого ранили в едисанском набеге, пропустили все ж старуху, допреж доложившись атаману.
Разин милостиво принял Евдокию, а когда вдова повалилась ему в ноги с плачем, самолично поднял ее и спросил, почто она так убивается, и чем он, атаман, может ей помочь.
– Батюшка, Степан Тимофеевич! Стрела-то, что Ефимку моего ранила, отравленная была! Лекарь наш говорит, что помереть может сынок-то мой! Вели опросить пленников, авось кто и знает, как отвести такую напасть!
Разин со вниманием отнесся к горю старой вдовы, да и Ефима терять ему не хотелось: предан был есаул своему атаману, служил верой и правдой. Потому приказал он своим ближним взять толмача, да сей же час учинить допрос пленным, кто из них в ядах сведущ и сумеет изготовить целебное снадобье. А в награду велел обещать от своего имени волю и денег. Да еще велел Разин послать с Евдокией часть дувана, что причиталась Ефиму.
А среди пленных едисанцев и вправду нашли человека, разбирающегося в ядах. Была это девушка, почти девчонка еще, одни глазищи в пол-лица, словно переспелые вишни. Толмач вызнал у пугливой девчонки, что зовут ее Ануш, и русский язык она понимает и с грехом пополам объясниться может: ухаживала она долго за русскими пленниками. Поэтому счел толмач свою задачу выполненной, а найденную "врачевательницу" отправил вместе с казаками, что несли Ефимову часть дувана.
Когда Евдокия увидела едисанку, то даже перекрестилась:
– Свят-свят! Да что она может-то! Вороненок облезлый! Какой из нее лекарь? Надсмеялся, что ли, Степан Тимофеевич.
– Апа, не кричать. Я твой сын лечить. Ануш уметь, – с трудом подбирая русские слова сказала маленькая девушка и прибавила:
– Ты, апа, поспешать мало-мало, а то умирать твой сын.
И испуганная Евдокия заспешила к дому. Когда же Ануш увидела мечущегося в горячечном бреду Ефима, то огорченно поцокала языком, а потом всему семейству Парфеновых показалось, что маленький пыльный смерч из татарских степей залетел в их хату. Едисанка, объясняясь, где словами, а где жестами, потребовала горячей воды, чистых тряпок, бараньего жира и трав. Она перебрала весь запас Евдокии, быстро-быстро проползла на корточках огородик и заросшее подворье в поисках необходимых растений. Когда находила то, что нужно, одобрительно цокала языком, а когда что-то ей не подходило, сокрушенно качала головой. Потом потребовала, чтобы ее проводили к реке. Николка, во все глаза наблюдавший за непонятными действиями Ануш, с радостью вызвался быть провожатым.
По дороге к реке за ними увязалась кучка царицынской детворы. Огольцы попытались было дразнить маленькую едисанку, но девушка выказала такое полное равнодушие к их стараниям, что все потуги сами собой сошли на нет. А вот любопытство осталось.
На цветущем лужке, который полого спускался к воде, Ануш быстро нашла нужные травки и как-то само собой получилось, что вся ребятня принялась собирать те растения, на которые указала им девушка. Детишки увлеклись новой забавой, а благодарная улыбка Ануш грела, словно предполуденное солнышко.
В том же шумном окружении едисанка скоренько вернулась в Парфеновскую избу, где Евдокия и Дарья уже успели обсудить свое недоверие к Ануш и сошлись на том, что если бы не боязнь за Ефима, то и близко бы они не подпустили к своему дому чернявую девку. Меж тем Ануш разобрала принесенные травы и, что-то приговаривая по-своему, принялась готовить снадобье для Ефима. Некоторые травки она заварила в отдельном горшочке, а другие принялась толочь в глиняной плошке, постепенно добавляя бараний жир. Мать и дочь с каким-то суеверным страхом наблюдали за ее действиями. У обеих руки так и тянулись сотворить крестное знамение.
Заметив страх женщин, Ануш, улыбнувшись, сказала:
– Страх не надо. Верить, молиться надо. Ануш все найти, лечить буду. Он – поправляться.
Приготовив все потребное, девушка приступила к Ефиму. Она промыла одним из приготовленных отваров его рану, затем наложила на нее смесь толченых трав с жиром и туго перевязала. На лоб ему она положила смоченный в другом отваре кусок полотна и, влив несколько капель того же отвара Ефиму в рот, укрыла казака теплым кожушком.
Ануш отерла рукавом вспотевшей лоб и сказала женщинам:
– Я тут сидеть, его поить. Вы идти.
Евдокия посмотрела в сомнении на дочь, хотела было сказать что-то, но передумала, махнула обреченно рукой и вышла из горницы. Дарья же обратилась к едисанке:
– Скажи, мой брат точно поправится?
– Ты верить, сильно-сильно верить. Он – поправляться.
Весь день сидела Ануш возле Ефима, поила его отваром, поправляла кожух, когда казак начинал метаться, шептала что-то утешительное на своем языке. И к вечеру жар спал, а беспамятство сменилось крепким сном. Но девушка, когда Дарья и Евдокия предлагали ей пойти прилечь и отдохнуть, только отрицательно качала головой. Она всматривалась в измученное болезнью лицо Ефима, ища только ей одной понятные признаки.
А утром Ефим проснулся и был дюже удивлен, увидев рядом с собой чужое лицо.
– Где я? – хриплым голосом произнес он, но Ануш накрыла своей маленькой ладошкой его рот и сказала:
– Ты молчать. Не говорить совсем-совсем. Есть будем, пить будем, – и девушка принялась поить его своим целебным отваром и кормить размоченным в молоке хлебом.
Казак так ослабел от раны, что покорно позволил ей все это сделать и снова провалился в сон. С этого утра Ефим пошел на поправку. Первые дни он был еще очень слаб и только ел понемногу да спал. Евдокия и Дарья прониклись доверием к маленькой едисанке и уже более не чурались ее.
На третий день Ануш решилась оставить Ефима на попечение матери, а сама с Дарьей и Николкой пошла собрать еще нужных трав. Дорогой Ефимова сестра начала расспрашивать девушку об ее прошлом. Ануш поначалу отмалчивалась, но потом разговорилась. Оказалась, что девушку взяли в плен вместе с матерью, но потом разлучили, так что о судьбе матери Ануш ничего не знает. А после того как строптивая девчонка укусила мурзу, охочего до девочек, ее жестоко избили и отдали в услужение старому лекарю, который был добрым человеком и лечил не только едисанцев, но и их пленников. От этого мудрого старика Ануш и научилась лечить и раны, и всякие другие хворобы. Девушка была от природы сметлива, и сердце у нее было доброе и жалостливое, а старик не прятал от нее своих секретов, вот и запомнила она лекарскую науку. Язык русский же худо-бедно усвоила она от пленных, которым по доброте душевной всячески помогала, чем могла.
Когда же Дарья спросила Ануш, что та будет делать после выздоровления Ефима, едисанка вцепилась в Дарьин подол и попросила не гнать ее, а разрешить остаться. И такие молящие глаза были у Ануш, что Дарье стало жаль бездомную сироту. Так что к хате подходили уже две подруги.
С Ефимом же все обстояло странно. Здоровье его, хоть и медленно, но поправлялось, а вот с душой да разумом было гораздо хуже. Словно туман окутал прошлое казака, смутные и обрывочные воспоминания никак не хотели складываться в привычную картину: он не помнил половины прошлых событий. Когда впервые после ранения увидал он свою сестру Дарью, то что-то вспомнилось казаку, и начал он истово просить прощения у нее, что не уберег Григория, похоронил друга в чужой земле.
Дарья отшатнулась от брата с ужасом. Она не могла понять, как он может говорить ей такое. Но Ефим повторял раз за разом свои мольбы, а Дарья так и стояла, не в силах произнести ни слова.