– Мать! – резко оборвал Евдокию Ефим. – И допреж говорил, и сейчас повторю: никогда я евонного порога не переступлю! Дарью позови – я Григорию обещал, а Никифор мне теперь не указ – я и сам есаул у Степана Тимофеевича! Ты этому сотнику цареву передай, что лучше ему сейчас остеречься, а то я ему все припомню!
– Да побойся Бога, Ефимушка! Никифор-то нам только хорошее делал: и избу мне вон справил, и Дарья живет с ним душа в душу, ни в чем отказу не знает! За что ж ты его так не любишь?
– Доколь, мать, ты мне этого сотника в сродственники будешь навязывать, а?! Был он мне врагом, врагом и остался! Милость он, видишь ли, оказал нам – силком на Дарье женился! А она, дура, на цацки польстилась! Да и Григория она не любила. Коль любила бы, так сердце бы ей подсказало, что живой он! Он-то, Григорий, всю жизнь ее помнил, из полону к ней ведь бежал всякий раз! Да и перед смертью ее поминал, простить велел! Эх, да что тут говорить с тобой!.. – и Ефим в сердцах выскочил из избы.
Мать горестно опустила руки. Ну что за сынок у нее уродился такой непутевый да гонористый! Ведь хотела она по доброму поговорить, урезонить шалого, чтоб дети ее в согласии жили да в ладу, а что вышло! И куда сбежал опять?
А Ефим гневен был изрядно после разговора с матерью, и несло его прямиком в кабак. Да только столкнулся он с сестрой своей Дарьей, что вела сыновей домой от дьячка, который обучал их грамоте. В недобрый час встретились брат с сестрой! Даша обрадовалась, что жив братец, что не ранен, что, по всему видно, удачным поход был. Улыбнулась она Ефиму и велела деткам своим поздороваться с дядей родным. Мальчонки поклонились, смущаясь, и, спрятавшись за мамкину спину, принялись разглядывать незнакомого казака в богатой одежде да с красивой саблей.
Но нимало Ефима племянники не обрадовали, да и на сестру смотрел он неласково. Одно сказал:
– Ступай к матери, она тебе там все скажет, – и зашагал своей дорогой.
Ничего не понимающая Дарья постояла еще немного, глядя ему вслед, и, ухватив сыновей за руки, споро пошла да материнской хаты. Завидев знакомое подворье, мальчуганы вырвались и, вихрем влетев в избу, повисли на любимой бабушке, засыпав ее новостями, вопросами и просьбами. Евдокия расцеловала внучат, положила им варенья в миску, усадила за стол и вышла из горенки навстречу дочери.
– Я Ефима встретила, матушка, к тебе он идти велел. Аль содеялось что неладное? – спросила Дарья у матери.
– Да нет, дочка, что с твоим шалым братцем содеется? Вон подарков мне навез. Ты присядь-ка, присядь, Дашенька.
Дочь села, взволнованно глядя на мать, а Евдокия, собравшись с духом, начала рассказывать:
– Ефимка-то наш и в самую Персию с Разиным забирался, басурман пленных на наших полонян православных менял. Вот и выменял из полона Григория, живой Григорий-то был, Дашенька...
– Господи, матушка, да как же это! – вскричала Дарья. – Так что ж, я его и вправду предала, выходит... Прав был Ефим-то...
– Успокойся, дочка. Нет тут твоей вины: все мы его за упокой поминали. Да и простил тебя Гришенька перед смертью...
– Так он...
– Да, Дарья. Когда он с нашим Ефимом из Персии-то возвертался, напали на них десять басурман, да и полег там Григорий, упокой Господь его душу. Ты не плачь, не плачь; пойдем в церкву, да помянем раба Божия Григория, земля ему пухом, – и Евдокия, не выдержав, сама расплакалась.
Так плакали две бабы – молодая и старая. Плакали они по ушедшим до времени любимым да по своей несчастливой доле бабьей. Наконец Евдокия отерла слезы и обратилась к дочери:
– Дарья, будет тебе, будет. Ты ступай домой, упреди Никифора: Ефим-то злющий, чисто аспид, а у Стеньки-то он в есаулах ходит. Не ровен час твой братец чего худого удумает. С него станется!
... А Ефим в это время сидел в кабаке, и злость его не убывала, а все больше росла от выпитого вина. Он вспоминал старые обиды на сотника и рисовал в воображении планы мести. И вскорости подвернулся ему такой случай.
Принялись казаки местные жаловаться Разину, что притесняет их царицынский воевода, чинит им обиды и препятствия всякие. Стенька с ближними казаками кинулся к воеводиным палатам, чтоб расправиться с лихоимцем. Воевода с перепугу все атамановы требования вмиг исполнил, да не надолго ему это помогло: новые жалобщики пришли к Степану Тимофеевичу. Тут уж не на шутку разошелся атаман: не только воевода бит был изрядно и едва ноги сумел унести, но и пошли казаки громить тюрьму и выпускать на волю сидельцев. Так что стал Царицын в тот день под атаманову руку. А людишки кинулись челом бить Степану Тимофеевичу на своих обидчиков, с коими Разин разбирался споро и круто.
Тут-то Ефим и доложил атаману, что стрелецкий сотник Никифор Васильев всегда притеснял бедный люд, мздоимствовал, да еще насильно взял за себя его, Ефима, сестру. Разин тот час велел привести сотника к себе, да и повесить. Ефим вызвался идти за злополучным стрельцом вместе с другими казаками. Вломились они на сотниково подворье, требуя, чтоб выходил Никифор да шел скорее к атаману держать ответ.
Выбежала из дома простоволосая Дарья, бросилась к брату в ноги с криком:
– За что, братец, ты моих деток сиротами оставить хочешь? Почто Никифора извести решил? Не губи ты нас ради Христа!
Но Ефим отшвырнул сестру с дороги и процедил сквозь зубы:
– Уйди с дороги. Да моли Бога, что тебя живой оставляю. Забирай своих ублюдков да уходи отсюда.
Дарья поняла, что брата невозможно смягчить, и предчувствие неминучей беды холодным кольцом сдавило ей сердце.
А казаки уже тащили избитого Никифора прочь от дома. Они быстро сломили его сопротивление, так как он один пытался отбиться от целого десятка. А Ефим поднял выбитую у сотника из рук саблю, переломил ее о колено, а самому Никифору плюнул в лицо и, усмехаясь, сказал:
– Что, сотник, вот мы и свиделись. Что ж теперь ты мне не грозишь?
Никифор с трудом разлепил разбитые губы и, глядя прямо в глаза Ефиму, сказал:
– Жаль, что не удавил я тебя раньше – меньше бы Дарьюшка плакала...
Мощный удар сапогом в живот заставил сотника замолчать и, согнувшись от боли, повиснуть на руках у державших его казаков.
– Тащите его к атаману, ребятушки! – приказал Ефим, а остальным велел пошарпать сотниковы хоромы. Дескать, нечего оставлять добришко.
... Ввечеру сотника повесили. И его последние слова были: "Прощай, Дарьюшка!" Старая Евдокия утешала несчастную дочь и плачущих внуков, проклиная жестокого сына. Тяжко бабам теперь придется без опоры в жизни, некому их поддержать, и расти теперь двум мальчонкам сиротками.
Ефим стоял и смотрел на казнь своего врага. А когда безжизненное тело сотника перестало дергаться на пеньковой веревке, правую руку есаула точно огнем пекельным опалило. Против воли он взглянул на перстень, уже понимая, что талисман виноват в этой боли, но темное пламя, что разгоралось в глубине камня, уже захватило взгляд, заволокло его пеленой и потянуло в адскую бездну. Страшно закричал Ефим, рухнул в судорогах, напугав казаков, которые вспомнили, что был с их есаулом уже такой случай. Когда Ефим затих, казаки отнесли его в избу, где располагались постоем. А через день, когда Разин решил двигаться на Дон, положили так и не пришедшего в себя есаула на обозной телеге.
Три дня не мог Ефим выплыть из горячечного бреда, все стонал и метался. А казаки гадали: то ли падучая у есаула, то ли прицепилась в персидских землях какая лихоманка непонятная. Самому же есаулу в бреду виделось страшное: болтался на веревке полусгнивший удавленник, тянул к Ефимову горлу когтистые руки, скалился и хохотал дико. А в глазницах облезлого черепа снова мерцали такие знакомые фиалковые глаза. Только теперь не светом любви они горели, а яростным огнем безумия. И силился Ефим положить крестное знамение, чтоб отогнать проклятое наваждение, да наливалась свинцом правая рука, и казалось, что кошмар никогда не кончится...
Тяжко было Ефиму, но всякий раз он убеждал себя, что не напрасно извел сотника, что была это справедливая месть.
А казаки двигались с обозом к Дону, возвращались к Паншину городку, откуда уходили за море почитай уж два года назад! Весело было казакам, богато они везли добра всякого, да посмеивались над приставленными к ним стрельцами: дескать, берегут их стрельцы от степных напастей. Да и Разин нарушил свой уговор, не отдал пушек стрельцам. Сказал сотнику, мол, все, что положено, уже в Астрахани отдал, а про иное в грамотке царевой ничего не прописано.
Встречали казаков в Паншине на удивление. Да и как было не удивляться и не радоваться, когда вернулись они с богатой добычей, со славой победителей персов да с царевой грамотой, где прощались казакам все вины. Но Разин как будто вовсе не собирался распускать свое войско. Атаман не задержался в Паншине, а перебрался со всеми людьми на остров Кагальник. Велел он казакам укрепиться изрядно на том острове, да и сам проверял ежедневно, как ведется обустройство землянок и защитных валков.
Великая задумка была у Разина: новый поход он замыслил. Да теперь не зипуны волновали атамана, он и свой-то дуван весь бедным пришлым людям раздавал, чтоб было им легче обустроиться на новом месте. А шел на Кагальник гулящий да шаромыжный народ и с Волги, и с хоперских городков, и с Запорогов. Отовсюду стекались люди к защитнику Степану Тимофеевичу, и небывало разрослось его войско: еще зима вовсю шла, а насчитывалось под началом атамана уже три тысячи человек.