Подумать только, такой туман! Что-то я не помню, чтоб так было. Я поднималась все выше, и все больше сгущался туман. Он стер и море, и горы, и поселок внизу, и я вдруг осталась одна, совсем одна в этом тумане, наедине с собой. И почему этот туман так на меня подействовал, не знаю даже, только мне так страшно стало, так одиноко – ну до того плохо!
Я даже подумала: "Господи, как я буду жить дальше и зачем я уехала сегодня от мамы?.. А она все наперед знала. Она так и предполагала, что, когда я останусь одна, вот тогда и возьмет меня хандра как еледует за жабры". И неужели это почти все переживают? А мама… Она такое же чувствовала, когда отец написал, что не вернется к нам. Да что я говорю, как я могу сравнивать мамины страдания со своими! У нее, кроме любви, столько лет привязанности, и потом, за меня она еще переживала. Но все равно тяжело. Если и бывает тяжелей, то не знаю, как это можно вынести.
У ног моих клубился туман; я протянула вперед руку, и на руке остались мелкие холодные капли. За два шага ничего не было видно. Я села на большой камень, густо обросший рыжим лишайником.
Мне казалось, что я раздвоилась. Одна часть меня уже рассталась с Матвеем, разлюбила его, осудила, выкинула из памяти, а вторая, ох, еще как любила и даже подумать не могла, чтоб разлюбить… Где-то там, глубоко в мозгу или в памяти, звучал его такой невозможно родной голос, и мое плечо ощущало свою остроту под его ладонью, и его узкие коричневые, цепкие, как клещи, пальцы сжимали мне запястье, а его всегда насмешливые глаза смотрели на меня совсем даже не насмешливо.
Не знаю, смогу ли я до конца его разлюбить!
Но зачем я опять стала думать о нем, я же не хотела! Ну, а о другом думать разве лучше? Как я с ума сходила, когда увидела Мефистофеля, ну а что толку! Разве я узнала хоть на чуточку больше? Даже наоборот. Это была глупая мысль, что, как только найдется гора Мефистофель, так и откроются все тайны – "Сезам, откройся!" Может, и правда тайна в горе, но что же делать? Взрывать ее, что ли? Где тайна? В горе, под горой, за горой, в земле?
Вот ведь профессор Рязанов копает недалеко отсюда, и ничего похожего на неизвестную цивилизацию он не обнаружил. Поселок людей неолита. И то они все там до смерти рады. А мне чего надо? Почему я вдолбила себе в голову, что фигурки должны быть ключом к какой-то тайне? Рассказ Рабчинского? Да мало ли легенд на свете, почему я так поверила именно этой? Нет, все-таки надо выкинуть ее из головы. Ну, а маме тоже выкинуть из головы?
Я вскинула голову, и в этот момент увидела в тумане что-то такое яркое, такое голубое, такое невозможно пронзительное, что голубизна эта прорывалась сквозь густую пелену тумана.
Что там такое? Я вскочила с камня и так кинулась к этому голубому, что чуть не покатилась с обрыва, уцепившись в последний момент за какой-то кустик. Коленка моя ударилась об это голубое. Это был большой фанерный лист. Я приподняла его за один край рукой. На нем крупными буквами было написано: "Осторожно! Не подходите к обрыву – опасно для жизни". Нет, все-таки я определенно помешалась на своей идее…
Я приехала домой в настроении хуже не бывает. И мама, конечно, сразу это увидела. Я не могла больше терпеть, бросилась к ней и расплакалась, как маленькая.
Даже и не помню, что я маме говорила. Наверное, никто бы не запомнил, потому что это был просто сплошной скулеж. Я, видно, надеялась, что мы вместе поплачем, но не тут-то было!
Мама так строго и так спокойно посмотрела на меня, словно облила холодной водой из лейки.
– Если ты не возражаешь, то о Матвее мы после поговорим, а сейчас давай поговорим о главном.
И так она это сказала, что мне, ей-богу, стыдно стало, стыдно за свое малодушие, и я сразу успокоилась. А мама говорит:
– Ты, надеюсь, не думала съездить вот так на часок на загородную прогулку и тут же совершить великое открытие?
– Нет, нет! Как ты, я говорила себе, что так в жизни не бывает. Мы же с Матвеем на раскопки Рязанова ездили просто так, прогуляться – и вдруг перед носом гора Мефистофель.
– Подожди, Татка. Вот тут-то самая соль. Неужто ты не поняла ничего? Есть такая гора, понимаешь! Есть! Есть! Значит, карта правильная. Ты поняла это?
Я с удивлением посмотрела на маму:
– А разве ты когда-нибудь сомневалась, что она правильная?
Мама замолчала, а потом подняла на меня глаза. Я увидела в них слезы, но совсем не горькие, нет. Мне показалось не – знаю, правильно ли я поняла, – что в мамином взгляде была такая любовь и еще что-то, как будто она довольна мной, что ли.
– Да, мой глупыш, ты всегда верила по-настоящему, и потому ты и нашла. И все будет прекрасно. Татка!
– Еще бы, мамонт…
Мы молчали. А потом мама сказала:
– А теперь, Татка, наберись терпения. Я напишу кое-кому из археологов, кто в этом хорошо разбирается. Здесь нужен опыт. Опыт и авторитет, это для того, чтоб дали экспедицию. Ну и ты, конечно, будешь работать в этой экспедиции. А пока что почитай кое-что, я тебе подберу… – И мама вдруг как будто поперхнулась и как-то непонятно многозначительно сказала: – И знаешь что, мне бы очень хотелось, чтобы ты съездила в Эльтиген.
***
…И вот я в Эльтигене. В том месте, где определилась мамина жизнь, да нет, почему мамина, и моя тоже. Почему я так волнуюсь? Из-за того, что вот сейчас, здесь встречусь с маминым прошлым, о котором я столько слышала, что оно стало будто и моим прошлым и настоящим тоже.
Эльтиген теперь называется поселок Геройское. Он вытянулся вдоль моря на несколько километров. Я не знаю, на каком его краю раскопки Нимфея, почему-то я не спросила маму. А спрашивать чужих людей невозможно – язык не поворачивается. Вдруг мне ответят: как, ты не знаешь всемирно известного Нимфея!
Я еду на автобусе до конца поселка и выхожу к морю. Почему-то я решаю, что мне совсем в другую сторону, к противоположному концу поселка. И я иду по пляжу. Но все-таки это глупо, надо перебороть себя и спросить. Спрашиваю симпатичную девушку, которая собирает на берегу раковины:
– Ты была на раскопках?
– Что за раскопки, это куда нас возили на экскурсию? Царский курган? А ты тоже здесь отдыхаешь?
Она здесь отдыхает в пансионате, но даже и не слышала о том, по какой земле она ходит. Спрошу вон тех ребят, они местные, наверняка знают.
Подхожу и спрашиваю.
– Могильники, что ли? Так это тебе туда, – и ребята показывают в глубину степи, вдаль от моря.
И они не знают. А вот сидит парень, нет, даже мальчик. Явно местный, симпатичный такой, слушает по "Маяку" серьезную музыку, вроде бы Беллини. Сам ты, парень, – археологическая редкость со своим Беллини и наверняка знаешь про археологические раскопки. А вот нет, и он не знает. Это меня уже бесит.
– Чего же ты! – говорю я ему.
– А чего же ты! – говорит он мне.
Иду дальше. Начинаю накачиваться злостью. Ну и люди, тюлени какие-то! Только бы им валяться и загорать до одурения на весеннем солнышке. Спрашиваю подряд каждого. Просто уж из спортивного интереса. Весь берег уже обсуждает возможное местопребывание мифического, никому не известного Нимфея. И никто не знает. Никто. Возможно ли такое? Одни показывают налево, другие направо, третьи вглубь, от моря. Какая-то женщина ужасно убедительно и настойчиво доказывает, что мне надо ехать обратно в город и там… Всех перебил старик, загорелый до негритянской черноты, да еще и в татуировке весь, морщины на лице, как будто ему сто лет, а глаза как у младенца грудного – голубые, голубые. Подошел, и все сразу умолкли. А он тихо так мне:
– Барышня, то, что тебе нужно, здесь на каждом шагу. Ступай только не по-над морем, а сухопутно, поселком.
И я сразу его послушалась.
И вот я иду не "по-над морем", а по поселку. Впереди передо мной не достроенный еще памятник героям Эльтигена. Гигантский парус, взлетающий в небо. Иду я по улице Гали Петровой. О ней я знаю. Эта девушка медсестра, которая подняла в атаку десант. Трудно себе представить, что здесь творилось, если оробели просоленные моряки. А девушка, Галя Петрова, не оробела. Она повела за собой моряков. А вот что это за табличка? "Здесь находилась операционная". Погреб, сложенный из грубых камней, земляные ступеньки вниз. Напротив еще один погреб, и в нем нары в два этажа. Здесь был лазарет. На этих нарах лежали раненые наши бойцы.
Я стою долго. Невольно отмечаю, что камни, из которых сложен погреб, явно античные, какой-нибудь пятый или шестой век до нашей эры. Их взяли из раскопок, и вот как они снова послужили. И кладка, как в античные времена, безрастворная. Но о чем же я думаю! Что это я в самом деле. Здесь страдали люди, а я об античности. Но все-таки сразу бросаются в глаза эти обтесанные вручную древние камни. Никуда не деться от этой перепутанности веков. Все время меня это преследует.
У нас дома висят фотографии раскопок Трои, и вот там точно такие стены из тесаных камней, сложенных без раствора, и на обломках сидит Шлиман. Я смотрела на эти фотографии еще, наверное, тогда, когда лежала в детской кроватке.
Вот уже конец поселка, и на холмах видны следы раскопок. Но теперь все совсем-совсем не так, как рассказывала мама. Нет и в помине выжженной пустынной степи с полынью, сейчас здесь вполне современный пансионат с удобствами и с недавно разбитым на берегу парком. И только, оттесненные пансионатом, прилепились на обрыве несколько деревенских домиков. Я обошла пансионат и пошла по дорожке в гору. Сегодня нещадно палит солнце, наверное, как тогда, в последнее послевоенное лето.