Очистив головку чеснока, она разгрызла ее, пожевала, шумно выплюнула в ладонь. И деловито "почесночила" мои щи, "сыпанула" туда всю горсть.
Я торопливо полез из-за стола, хватаясь за щеку, ссылаясь на зубную боль. Обед был испорчен вконец; я мысленно чертыхался, кляня хозяйку и эти ее дурацкие щи… А что, в сущности, произошло? Она ведь старалась, как могла, хотела угодить, проявила любезность. "Почесночила" ото всей души!
Любезность эта, если вдуматься, мало чем отличается от среднеазиатской; от той, когда хозяин кормит гостя из собственных рук…
Съежившись в углу, на склизком бетоне, я лежал, вспоминая дороги страны. В какие только края не забрасывала меня судьба! И всюду я сталкивался со странностями местных обычаев и кухни.
На северо-востоке они, кстати сказать, еще более экзотичны, чем на юге.
У камчадалов и якутов, например, первым лакомством считается рыбий и тюлений жир. Желая оказать пришельцу особый почет, они жарко протапливают помещение. Настолько жарко, что приходится поневоле снимать одежду… Гость, таким образом, как бы чувствует себя в бане. В бане, насквозь пропитанной смрадом рыбьего жира!
Многие жители тайги с удовольствием пьют молоко, смешанное со свежей оленьей, кровью. Напиток этот, помимо всего прочего, необычайно красив! Я не оценил его в свое время. Теперь, вспоминая былое, я подумал вдруг о том, что отсюда и возникло, вероятно, известное народное выражение: "Кровь с молоком".
Любопытно также первое мое знакомство с китайцами. Однажды мне случилось заехать с друзьями во Владивосток. Я жил там в "Шанхае" - так назывался знаменитый китайский припортовый район. В нем ютились воры, контрабандисты и проститутки. В нем торговали валютой, опиумом и чем угодно.
Дома в "Шанхае" тесно примыкали друг к другу; они составляли сплошную цепь построек, которая тянулась до самого побережья. Человек в "Шанхае" мог исчезнуть бесследно; зайдя в любой дом, он как бы растворялся… И затем возникал на окраине города, на берегу залива, иногда уже в качестве трупа.
В потаенном этом китайском мирке меня угощали весьма затейливыми блюдами!
Здесь были вареные собачьи головы. Были трепанги - особые морские черви, живущие в прибрежной тине. Были различные слизняки, а также деликатесы, приготовленные на змеином сале.
И все это я разглядывал, трогал руками и отказывался от обильной еды с вежливой, фарфоровой, китайской улыбкой.
Подобные видения посещали меня беспрерывно. Они чередовались, словно кадры в кино. Иногда (особенно в предутренние часы) кадры эти начинали путаться, искажаться, наслаиваться один на другой.
Воспоминания туманились и смешивались с бессмыслицей снов.
Чудовищная, оголтелая жратва окружала меня по ночам! Мне мерещился ветер, пахнущий жиром и кровью. И песок был сыпуч и оранжев, как плов. И по сторонам, загораживая небо, вздымались груды теста, густые глыбы, вязкие оползни, дымящиеся, пропеченные солнцем хребты.
Передо мною словно бы прокручивалась бесконечная кинолента, странная, идущая на грани реальности и бреда.
7
"Можете спать спокойно"
На исходе восьмых суток меня навестил старший оперуполномоченный капитан Киреев.
Это был тот самый капитан, на которого ссылался Гусь во время недавнего разговора с коридорным, тот "опер", о коем упоминалось в записке!
По существу, это был главный мой недруг - идейная опора сучни, один из вдохновителей начавшегося кровопролития.
Я сообразил все это сразу, едва лишь он, переступив порог камеры, назвал себя. И приподнялся тотчас же, с трудом преодолевая болезненную одурь, головокружение, поволоку сна.
Бред кончился. Наступила реальность. Капитан сказал доверительно:
- Ваше заявление мы прочли.
- Долго читали, - проговорил я медленно, как на морозе, шевеля занемевшим, запекшимся ртом.
- Ну-у, так уж вышло, - он пожал плечами. - Были другие дела - поважней.
Он был строен, этот капитан, рыжеволос и свеж лицом. Это меня, признаться, удивило. Почему-то я воображал его иным - седым, в порочных старческих морщинах.
"Новое поколение, - подумал я, - бериевское племя!
Эсесовцы. Эти хуже всего! Пощады ждать от них не приходится. Фашизм всегда (и, конечно же, неслучайно!) опирается на таких вот - бойких, спортивных, молодых".
- Да, - повторил он, - были другие дела… Но вернемся к вашему заявлению. Кстати, зачем вам понадобилось расписываться кровью? Это ведь, согласитесь, дешевка, - он поморщился. - Дурная мелодрама… Откуда вы ее, эту кровь, насосали?
- Я не насасывал, - возразил я. - У меня кровохарканье. Возможно, даже открытая форма туберкулеза.
Капитан приблизился ко мне, склонился, поигрывая бровью:
- А может, открытая форма страха? Давайте-ка начистоту…
- Но прежде, - сказал я, - закурим, а?
- Пожалуйста, пожалуйста!
Он раскрыл портсигар, протянул его широким жестом, предусмотрительно щелкнул зажигалкой. И потом, дав мне насладиться папиросой, сказал:
- Так вот, если уж начистоту. Вы рветесь в больницу из-за Гуся, не правда ли? Боитесь, что он выполнит угрозу, явится, будет вас гнуть…
"Гнуть" - вот как это у вас здесь называется, - подумал я, глядя в близкое его, холеное, хорошо упитанное лицо." - Уже успели, подлецы, свою терминологию создать".
- Признайтесь, - продолжал напирать капитан, - все ведь по этой причине?
- Причин много, - ответил я уклончиво, - Вы же читали заявление, знаете. Я болен…
- Знаю, - нетерпеливо перебил он меня, - да, да. Но я - о главном!
- Ну, допустим. И что же?
- А то, что бояться вам теперь нечего. Гусь ушел. Уже три дня, как ушел.
- Что-о, - изумился я. - Куда?
- На этап.
- Куда?
- Ишь, как вы оживились, - пробормотал, посмеиваясь, капитан, - даже щеки порозовели.
Он помолчал, затем спросил небрежно:
- Вас интересует что -маршрут?
- Конечно.
- Тут я ничем помочь не могу. Не имею права… Да какая вам разница? Главное - ушел. На север! Так что можете спать спокойно.
- Спокойно? - протянул я с сомнением. - Вряд ли, гражданин начальничек. Ох, вряд ли. Не дадите вы мне покоя! Один ушел - придет другой… Где у меня гарантия?
- Гарантия - мое слово, - веско выговорил он. - А оно, поверьте, надежное. Но и вы в свою очередь тоже должны мне кое-что гарантировать.
- Что же именно?'
- Прежде всего - немедленное прекращение голодовки, - он сказал это с расстановкой, отделяя и чеканя слова. - Не-мед-лен-ное! И кроме того, чтоб все было тихо, без шороха, без демонстраций.
Каким-то темным чутьем, арестантским звериным инстинктом я уловил его скрытую растерянность, странную слабину… Он хочет, чтоб все было тихо, - именно этого! Но почему? Почему?
- Вы говорите: без шороха, - сказал я, помедлив. - Однако он уже начался.
- Так вот, кончайте, - заявил капитан. - Иначе примем меры. Начнем кормить принудительно, через кишку. Знаете, как это делается? То-то… Да к тому же еще и статью припаяем, - в голосе его звякнул металл. - Второй срок дадим - за провокацию…
- Ну, положим, провокациями занимаетесь вы, а не я! Я почувствовал на мгновение, как закипает и поднимается во мне горячая волна ненависти:
- Имейте в виду, если понадобится, я тоже приму свои меры.
- Свои? - он прищурился. - Меры? Любопытно… Что вы можете сделать?
- Буду писать! Обращусь в прокуратуру, в Верховный Совет, к самому министру, наконец. Расскажу обо всем, что вы здесь творите.
- Ты думаешь, скотина, - сказал, поджимая губы, Киреев (наконец-то он заговорил истинным своим языком!), - думаешь, это тебе поможет?
- Не знаю. Может быть, и не поможет, неважно, - отмахнулся я. - Но вам повредит, это уж точно!
Во время этого разговора я сидел на полу, прислонясь плечом к сырому бетону стены. Капитан стоял надо мной пригнувшись, упираясь ладонями в расставленные колени… Теперь он распрямился и как-то подобрался весь, потускнел лицом.
И, вглядываясь в него, я понял: я прав! Я угадал верно! Они оплошали, что-то сделали не так… С этим, без сомнения, и связан отъезд Гуся. Ну конечно - с этим! Он же все время жаждал крови. И получил ее, в конце концов. И, очевидно, перестарался, переборщил; искалечил кого-нибудь или угробил, скорее всего - угробил! И, может быть, даже не одного. А здесь ведь не северный концлагерь! Мертвеца в тюрьме не оформишь по классическому стандарту: "убит при попытке к бегству, во время вывода на работу…"
Да и вообще начальство - высшее начальство - не любит таких непредусмотренных смертей; советский арестант, по идее, должен трудиться, вкалывать, строить социализм!
- Лучше уж вы не стращайте меня, - сказал я, - не стоит, гражданин начальничек.
- Я не стращаю, - процедил он угрюмо. - Як тебе по-доброму пришел. А ты, я, вижу, залупаешься… С-смотри!
Так мы долго с ним толковали. Однако я чувствовал - рано или поздно мне все равно придется уступить и смириться; пора было кончать изнурительную эту голодовку.
Возбуждение спало, сменилось слабостью и тошнотой, и я, погодя, сказал, гася истлевший окурок:
- В общем, вы хотите, чтоб было тихо? Что ж, если переведете меня в больницу…
- Переведем, - сказал капитан. - Сделаем! Но… обещаешь?
- Да.
- Ну вот и порядок.
Он снова стал прежним - добродушным, вежливым.
- Все как надо сделаем! Отлеживайтесь, поправляйтесь. Только учтите: долго лежать не придется. Через три дня - этап… Надеюсь, вы обойдетесь без эксцессов?
- Да уж можете быть уверены, - я усмехнулся слабо, - застревать у вас тут я не намерен.