Низенькие, слепленные из глины дома, огороженные дырявыми дувалами, кончились, дорога уходила к далеко рыжеющим, затянутым нездоровым дымом предгорьям, но до предгорий ещё было ехать да ехать, а пока начиналось ровное сухое поле, которого Коренев раньше не видел – не заезжал сюда, за полем шли увалы, как где-нибудь в Алтайском либо Красноярском крае, выжаренные злым солнцем до каменистой корки; в увалах этих можно было спрятать несколько дивизий. А дырявые дувалы – это не от бедности, не от того, что не хватает глины – это сделано специально, чтобы сушить знаменитый здешний изюм. Чёрный. Такой сладкий, что он, когда сухой, слаще сахара. Ветер хорошо продувает дыры в дувалах, вялит, сушит изюм – через несколько дней продукт готов, насыпай, хозяин, новый.
– З доръёги не зворачьёвай – там мьины, – предупредил душман и по тому, как он выговаривал, рисовал слова в этот раз, как строил речь, – а отличие от первой фразы, произнесённой им, было заметным, Коренев понял: душман Hyp русский язык действительно знает хорошо, теперь старший лейтенант готов был биться об заклад с любым богом из батальонной разведки, что этот аристократ окончил у нас вуз… – Много мьин! – сказал Hyp и засмеялся. – Лучьшье йехать прьямо, – он потыкал пальцем в рыжеющие предгорья, – по кольее.
– Как и у нас, – пробурчал водитель, снова глянул на Коренева – мертвенные зелёные птички, плавающие у него в глазах, погасли, лицо потемнело, стало совсем печёным, чужим, будто у мертвеца.
– Тьёчно, – подтвердил душман Hyp, – кьяк у вас – я знаю, – и этими словами укрепил догадку Коренева.
– Значит, мы сдались, товарищ старший лейтенант? Сами сдались в плен? – быстрым рассыпчатым шёпотом спросил Соломин, и Коренев почувствовал, что душман насторожился – шёпот водителя ему не понравился. Автоматный ствол снова упёрся Кореневу в рёбра.
– Сдались, Игорь, – громко произнёс Коренев.
– Ну и ладно, – неменяющимся рассыпчатым шёпотом пробормотал водитель, – ну и хорошо! Ну и ладно…
"Слишком быстро ты, друг, смирился, – зло подумал Коренев, – всё у тебя очень просто! Погоди, до конца мы ещё не сдались. А сдадимся – нахлебаемся полной ложкой. Вволю наедимся!"
– Выбора у нас не было, Игорь, – сказал Коренев, – вот Hyp Мухаммед подтвердит, что не было.
– Не быльо, – охотно подтвердил душман, поднял подбородок.
– Либо сдаваться, либо… – Коренев звонко прицокнул языком – звук был однозначный, второго смысла у него не существовало – только один и никто не мог сказать, что не знает, к чему приравнен этот звук, к жизни или к смерти, – либо пуля. Что ты предпочтёшь, плен или пулю?
– Да вы уж за меня выбрали, товарищ старший лейтенант!
– А раз выбрал, то доверься мне. И Дроздов тоже!
Дроздов продолжал безмятежно насвистывать в две крохотные сопелки – он так сладко спал, что старший лейтенант остро, почти слёзно позавидовал – уж лучше бы спал он, Коренев!
– Ладно, – пошмыгал носом водитель, – а дальше что?
– Дальше прьямо, – сказал душман, – по кольее.
– Я не про то, – Соломин снова шмыгнул носом, он слабел на глазах – сник, лицо его обвяло, – всё произошло слишком быстро – Соломин боялся за себя, за машину, за старшего лейтенанта, за дурачка Дроздова, так до сих пор и не проснувшегося, – я про то, что будет с нами?
– Всё будет нормально, – сказал Коренев.
– Да, всьё будьеть нормаль, – подтвердил Hyp, показал чистые красивые зубы. Ах, какие крепкие зубы, такие крепкие, что ими можно кусать проволоку. Коренев, у которого с зубами было плохо – разъедала вода и пища, да и голодная детская пора не дала им возможности окрепнуть, не на чём было потренироваться, одно шло к другому, беда к беде, а порча к порче, – всегда завидовал таким зубам. – Деньгьи будуть, водка будет – всё будьеть нормаль! – Hyp громко, скрипуче захохотал – как только он повышал голос, с ним происходили превращения – голос делался очень некрасивым и душман превращался в недобрую угрюмую птицу, горбато нахохленную от неудач, искривления костей, болей в зобу и от злости.
– Мы изменили, да, товарищ старший лейтенант? Изменили своей Родине, да? – водитель, всхлипнув, сжал веки. На щёки потекли мелкие мутные слёзы. – Это называется так, да?
– Молчи, Соломин! – как можно мягче проговорил старший лейтенант: ему и самому было муторно, а тут юный защитник, принимавший присягу, развёл пруд. Хоть карасей в мокроту запускай.
В желудке от того, что долго не останавливались, не вскрывали дорожное НЗ, ничего не "клали на зуб", было пусто, поташнивало, словно Коренев съел тухлятину, во рту было горько – хотелось вывернуться наизнанку, вывалить всё, что есть внутри, рухнуть на землю и затихнуть. И если уж придёт смерть, то пусть она будет мгновенной, без мук. Очень не хотелось мучатъся. Коренев подвигал нижней челюстью из стороны в сторону, будто у него именно сейчас, прямо в кабине КамАЗа заболели зубы, потекла надкостница, начали разваливаться дёсны – и вообще начался распад тела, который он воспринял слёзно, с внутренним страхом.
Он не знал, как выбраться из этой передряги, как дотянуться до своего "калашникова" – родного, ободранного, опротивевшего, но такого дорогого, такого необходимого: любое его движение перехватывалось, любая попытка завладеть оружием на половине пути обрывалась горячей свинцовой плошкой, очередью, горстью плошек – Коренев находился в капкане. И ребята его были в капкане.
Душман Hyp засёк его напрягшееся лицо, разглядел, как вспыхнули острые скулы, а лоб стал жарким, окрасился свекольным цветом, заблестел от пота, всё понял и потянулся за кореневским автоматом, перекинул его к напарнику.
– Держи, чтобы русский не наделал глупостей!
– Но ведь он уже согласился, – недовольно проговорил напарник, – он уже наш!
– Это ничего не значит. Нашим будет, когда пройдёт испытание: замочит руки в крови, пометит себя – тогда и будет нашим!
Коренев понял, что это такое – его заставят убить шурави, – допустим, того же Соломина, который, схлебывая горькие слёзы с губ, продолжает с трудом крутить баранку, – и навсегда повяжут этой кровью. Перед глазами у него запорхали светлячки, сделалось дурно.
– Нет, – произнёс он и сам себя не услышал.
– Из машины надо вытащить всё оружие, – сказал Hyp своему напарнику, – под сидением надо посмотреть, среди инструмента, там могут быть гранаты.
В чём, в чём, а в сообразительности, даже в некоторой проницательности, душману Нуру не откажешь: под сидением действительно лежали гранаты – сами гранаты в одном месте, а вывинченные запалы, которые опасны не менее, чем гранаты – в другом, в отдельном деревянном ящичке без крышки, переложенные тряпьем. Коренев много раз говорил Игорю, что гранаты опасно возить под задницей, даже случайная пуля может зацепить, и тогда наливник вместе с людьми поднимется в воздух, но Соломин только посмеивался:
– Бог не выдаст, свинья не съест, товарищ старший лейтенант! Никто не знает, где эти огурцы могут пригодиться.
Вот и пригодились. Гранаты пополнят боевой припас душков – на боль и слёзы, на несчастье какого-нибудь нашего солдатика, "соляры"-пехотинца или "полосатого" – лихого десантника, одетого в тельняшку. Коренев недовольно повернул голову в сторону водителя, увидел глаза Соломина – мокрые от слёз, со слипшимися в углах ресницами, жалкие, словно у собаки, которой передавили хребет. Коренев отвернулся.
– Сворьячьявай нальево! – приказал душман.
Игорь покорно – на этот раз без дубляжа приказа старшим лейтенантом – свернул на едва примятую плоскую колею, притормозил, пошёл медленно; в длинной, как колбаса, ёмкости наливника тяжело бултыхнулась солярка – хоть и наливали её под самую пробку, а всё зазор, люфт для такого опасного бултыханья остался – это недогляд и Игоря, и Дроздова, вместе взятых, они водители, – и Соломин неожиданно громко, в вой, заплакал. Старший лейтенант на этот раз даже не обернулся – он и сам не знал, что делать.
– Хорьёшо, хорьёшо, – довольно покивал душман Hyp.
Колея потянулась вверх, на поросший травой холм, макушка которого была срезана лобовым попаданием ракеты, а бок холма украшала большая чёрная прогорелость – что-то тут было раньше, раз по холму саданули ракетой – то ли наши ударили, то ли душки, не понять. Коренев с тоской закусил губы. "Так-так-так, вот так-так!"
Солярка переползла назад, потянула цистерну вниз, тяжёлый прицеп заскрежетал, мотор взвыл натуженно, хрипло, из выхлопного патрубка, приделанного к кабине, потёк чёрный дым, сполз на ветровое стекло, на капот – дым выскакивал из патрубка быстрее, чем шла машина, безобразил горизонт. Игорь продолжал выть – затяжно, по-бабьи некрасиво: видать, почувствовал парень последний предел. Этот предел был общий и у Коренева, и у Дроздова – у всех один и на всех один.
– Не пьлячь, – сказал ему душман Hyp, – тут мьин нет!
"Да и что мины, лучше бы подорваться на мине, чем вот так, – подумал Коренев, – ох, и положение! Мы – словно куры перед супом, со связанными лапами, со связанными крыльями, мы даже шевельнуться не можем – не то чтобы защититься! Бог мой, господь мой! Да есть ли ты вообще на свете? Комсомол, пионерская организация с горластой классной руководительницей? Или мать с отцом и дом твой? До-ом", – Коренев часто заморгал повлажневшими глазами.
Длинная цистерна с соляркой потянула ещё сильнее, Соломин, не прекращая плача, перешёл на первую скорость, сделал это машинально – тяжёлая закоптелая рука привычно передвинула кривой рычаг с нарядной эбонитовой шишечкой в нужное положение, ноги сделали плясовое движение – тройное: нажал, отпустил, снова нажал, КамАЗ заревел и упрямо, по-бычьи сильно, тупо пополз вверх, на холм.