И ничего он больше не чувствовал – ни страха, ни острой слёзной обиды, ни мучений за Коренева. Как сказал Дрозд? "Живи, пока живётся?" Правильно сказал.
А Коренев, усталый, измотанный, плохо вымывшийся – в части не было воды, – спал сном праведника и не слышал шагов двух автоматчиков и офицера, идущих к нему.
Получил он за измену Родине – капитан Николаенко статью определил точно – тринадцать лет, славные героические драйверы получили своё – по десять дней отпуска, и Николаенко тоже получил своё – майорские погоны. Всем сёстрам досталось по серьгам.
Интеллигентный комбат пытался, кстати, защищать Коренева, но защита обернулась против подполковника, убыстрила его отставку – он сдал отдельный танковый батальон майору Николаенко и благополучно отбыл домой. Афганистан для него кончился.
…Всякое бывает и бывало на войне. И такое тоже.
Свободная охота
Марине Заваруевой, а также всем жёнам "афганцев", счастливым и несчастным, посвящается
Генерал был одет в обычную десантную форму – в утеплённый пятнистый комбинезон, в зимнюю плотную тельняшку, давно, кстати, нестиранную, мятую, выглядывавшую из распаха комбинезона: полоска синяя чередовалась с полоской белой, а также с серой на ногах – прочные ботинки, сшитые из грубой пупырчатой кожи, поставленные на прочный резиновый ход, с высокими бортиками и чёрными широкими крючками для быстрой шнуровки. Имел генерал красное мужицкое лицо, обваренное ветром, и большие красные руки, знакомые, судя по всему, и с сапёрной лопаткой, и с молотком, и с гранёным стаканом, и, естественно, с шанцевым инструментом, выдаваемым солдату, чтобы удобнее было совладать с консервированной картошкой, – у генерала явно был свой шанцевый "струмент", несолдатский, персональный, может быть, даже серебряный.
Давя ботинками промороженную крошку, генерал прошёлся вдоль строя, цепко ловя глазами всё – и главное, и второстепенное, не пропуская ни одного лица, и вообще, ничего не пропуская: мимо него даже муха не могла пролететь незамеченной, – генерал ничего не пропускал, кашлял в огромный кулак и молчал. Строй тоже молчал. Ротный – майор Денисов, стоявший на правом фланге, тяжело поглядывал на заснеженные, присыпанные пороховой копотью горы и ждал, что скажет генерал.
– Значит, так, – отрывисто, хрипло, простуженно произнёс генерал, вытащил из кармана комбинезона большой тёмный платок, трудно высморкался – простужен он был, конечно, капитально. Хворь, она никого не обходит – ни генералов, ни рядовых, – ко всем одинакова. – Значит так, гусары… Не обессудьте, если я вам прочитаю маленькую нотацию. То-есть лекцию. Вы знаете, что для солдата значит вертолёт и вертолётная поддержка, вы знаете, сколь многим мы обязаны офицерам, пилотирующим "Ми-восьмые" и "Ми-двадцать четвёртые". Таких машин, как у нас, не имеют, гусары, даже американцы – это прекрасные машины! Но!.. – генерал поднял толстый красный палец и внимательно оглядел строй. – Нет более горючей машины, чем вертолёт, и нет более незащищенной машины, чем вертолёт. Пока у душ… – генерал споткнулся, в свете последних формулировок он не хотел произносить слово "душман", а назвать душков духами не позволяло уважение к слову "дух", поэтому он пошёл по иному лингвистическому пути, – пока у партизан тамошних не было пезеэрка "стингер", мы господствовали в воздухе; как только появились "стингеры", мы, дорогие мои гусары, перестали верховодить – воздух перестал быть нашим.
Строй молчал. Генерал снова прошёлся вдоль него, трубно сморкаясь в тёмный платок.
Старший сержант Ванитов проводил генерала взглядом, ткнул локтем в бок соседа своего, Бессарабова.
– Тёзка, помнишь кавалерийского дедка с лампасами, который приезжал к нам с инспекцией?
Бессарабов едва слышно хмыкнул, наклонил голову, давая понять, что помнит, проговорил в себя, почти не разжимая рта – имелось у него такое свойство:
– Что-то ты, старичок, совсем перестал бояться генералов!
– Отвык!
Генерал уловил шевеление в строю, засёк шёпот – он всё засекал затылком, даже своей спиной, лопатками, и выкрикнул, не оборачиваясь:
– Р-разговорчики в строю! Тьфу, туристы вы, а не гусары! – сунул платок в комбинезон.
Майор Денисов, косясь на генерала, подумал, что там, на Большой земле, заявившись с инспекционной поездкой в какую-нибудь десантную часть, генерал вёл бы себя по-другому, и они бы вели себя тоже по-иному, этот полурасхристанный строй звенел бы, как струна, и сиял бы, словно начищенный перед парадом башмак, а генерал вряд ли бы шаркал по-старчески ногами, вряд ли бы козырял несвежей тельняшкой, вряд ли бы вычищал свой нос в безразмерный бабий платок. Война сдвинула все понятия, все уставные мерки, да и сами уставы скоро будут перелопачены; сядут за них специалисты по кройке и шитью, зачикают ножницами, заскрипят вечными золочеными пёрышками. Им всё равно, они не будут мёрзнуть, как майор Денисов в строю…
Генерал этот прибыл из Кабула с важной миссией.
– Значит так, гусары! Печальная история продолжается. Не буду вам рассказывать детали, но факт остается фактом – мы теряем вертолёты и самолёты. С каждым днём всё больше. Надо срочно взять хотя бы один "стингер", чтобы поковыряться в нём, – генерал сделал замысловатое движение пальцами, словно наматывал на них воздушную нитку, и одновременно каждым ногтем выкручивал по шурупу, – понять, с чем его едят, что за электроника стоит в системе наведения и изобрести свою электронику, поставить "стингеру" стенку. Вчера в ста тридцати километрах от вас были сбиты два "Ми-двадцать четвёртых". В корпусах сбитых вертолётов нашли детали пезеэрка "стингер", значит, "стингеры", гусары, где-то недалеко находятся, они здесь, в этих краях, – генерал хлопнул ладонью о ладонь и ожесточённо потёр руки: запахло жжёным – селитрой, порохом, ещё чем-то острым, раздражающим ноздри. – И последнее, гусары, приятное… Знайте, тот, кто первым захватит "стингер", повесит на грудь звёздочку Героя Советского Союза. Во-от. Это вам обещаю я, генерал-лейтенант… – он назвал свою фамилию, довольно известную в Афганистане, – а генералы, как известно, слов на ветер не бросают! Так что за дело, гусары! Поработать стоит! Завтра – на коней, и в поиск! На свободную охоту! – генерал высморкался на прощание и пошёл к глиняной каптерке, где жарко полыхала печка "полярис", сооружённая ротными умельцами из стреляной гаубичной гильзы.
Денисов поспешил следом. Рота разошлась.
Самая опасная ракета – это американский "стингер". Ещё, может быть, в той же степени опасен английский "блоупайп". Сработаны они по одной схеме, по одной сетке, только скорость разная: "стингер" стремителен, подвижен, агрессивен, "блоупайп" помедлительнее, поигривее, что ли, но лётчики плачут от этих ракет одинаково – что от одной, что от другой: от них просто не уйти, ракеты повторяют любой маневр пилота – делают "бочки", крутые виражи, срываются в штопор, лихо лезут в гору – они оказываются словно бы верёвкой привязанными к машине. Результат всегда один – прощальный вскрик пилота, взрыв, дымящиеся обломки, падающие с неба, мощный воздушный поток, сгребающий всё в кучу, в вал – земля, как перекати-поле, ползёт по земле; те, кто случайно становится свидетелем гибели машины, бессильно плачут да сжимают кулаки, высасывают из разбитых костяшек кровь – если они хоть чем-нибудь могли помочь пилоту – обязательно подсобили подстраховали…
Нет пока силы, которая могла бы остановить "стингер", заставила бы его свернуть в камни, в скалы, вниз в одеревяневшую землю "стингер", поймав в свой холодный электронный глаз машину, ни за что уже не выпустит её и обязательно догонит: скорость его много выше той, с которой идёт самолёт, и тем более – выше скорости вертолёта.
В каптёрке генерал, кряхтя, сел на скамеечку, вытянул красные пухлые руки к "полярису", погрел вначале ладони, пошевелил пальцами, словно бы проверяя, работают они или нет, выцветшие редкие волосики заискрились золотисто, по-детски, и сам генерал стал походить на ребёнка, на большого старого ребёнка, вот ведь как – и складчатый розовый загривок его был детским, и плешь на круглой голове была детской, и покатые бескостные плечи тоже были детскими – потом повернул к теплу тыльные части рук, закряхтел сладко, зажмурился, выдавливая из-под ресниц тихие желанные слёзки: генерал был, как и многие воюющие люди, мясным, костяным, нервным, сентиментальным, он часто отмякал, вспоминая прошлое, часто думал о будущем – наступит ведь миг, когда он поселится у себя на даче в Кошкине, станет собственноручно окучивать грядки, выращивать клубнику и огурчики, молодой чесночок для засолки – он знает такой рецепт засолки, какой не знает ни один хваленый кавказец – ох и засольчик! А уж кавказцы – большие доки по части мариновки, засолки, копчения.
– Значит так, майор, – генерал продолжал сладко жмуриться, – в шесть утра бери два "Ми-восьмых", два "Ми-двадцать четвёртых", и – с богом! Понял?
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! – тихо отчеканил Денисов. Генералу что-то не понравилось в его голосе, он вывернул голову и осмотрел майора с головы до ног тускловатым круглым глазом.
– А насчёт Героя – слово моё верное, – сказал он, – так и передай гусарам. Даже не одну звездочку – две дам за первый "стингер". Только возьмите, – в тоне его появились просящие, совсем негенеральские нотки, он вдруг расстроился и махнул рукой, – не то Москва совсем замучила!