- В Старой Калитве он не бывал, Василий Миронович. Я спрашивал. Уехал из Павловска в девятнадцатом году, люди забыли, поди.
- Забыли!.. - с сомнением в голосе повторил Карпунин. - А если нет? Если окажется у повстанцев человек, который видел Карандеева, помнит, кто он такой?.. Нет-нет, не годится так необдуманно рисковать. Давай-ка, Михаил Иванович… женщину подберем. Дело, понимаю, очень опасное, но женщине там будет легче, убежден. И внедряться, и вообще… Я бы предложил Катю нашу.
- Вереникину?!
- Да, ее. А что? За плечами дивчины голодное детство, гимназия, смерть родителей, общественная и партийная работа, учительство… Главное - ее классовая, непримиримая позиция. Коммунист она настоящий, не дрогнет.
- Она бывает иногда очень прямолинейной, Василий Миронович, ты же знаешь.
- Знаю. Ну и что? Ты подучи ее, расскажи, что к чему… Как думаешь: согласится?
- Согласится, - уверенно сказал Любушкин. - Она ж - огонь девка! Только намекни.
- Ну, хорошо. А связником у нее пусть будет Карандеев. Встречи организуйте в глухих местах… Словом, продумайте. Лучше через Родионова.
- Понятно.
- Теперь вот что, Михаил Иванович. Нужен, думаю, конный отряд, под видом банды. Также для разведки, для установления "контактов" с повстанцами. Пусть эта "банда" будет независимого поведения, анархического, что ли… Действовать надо самостоятельно, создавать видимость грабежей, разбоя… Тут подумать надо хорошенько. Понимаешь, - Карпунин, видно, загорелся собственной идеей, оживился, - с этим отрядом горы можно своротить. Не столько воевать, сколько стараться вмешиваться в их планы, путать их. И - кровь из носу! - заманить главарей банды в ловушку, вызвать их на "переговоры"…
Зазвенел телефон, и Карпунин быстро взял трубку.
- Слушаю. Да, это я, Федор Владимирович… ("Сулковский", - сказал он Любушкину, и тот прикрыл глаза - понимаю, дескать).
- …Федор Владимирович, мы кое-что уже подготовили, Любушкин как раз у меня… Хорошо, через час будем в губкоме.
Карпунин положил трубку, устало потер ладонью лоб.
- Иди, Михаил Иванович, разговаривай с Вереникиной. Если согласится… тогда уж и я с ней поговорю. Надо дивчине прямо все сказать. Из Старой Калитвы можно и не вернуться.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В первых числах ноября черным слякотным вечером въехал в Старую Калитву одинокий всадник. И сам он, в командирской шинели, с винтовкой за плечами, о белыми ножнами шашки, с притороченным к седлу дорожным мешком, и статный горячий конь были забрызганы грязью - видно, не один десяток верст отмахали они по осенним дорогам. Конь устало пофыркивал, ловил широкими, в пене ноздрями незнакомые запахи, а всадник прямил согнутую многими часами пути спину, нетерпеливо поглядывал вперед.
У дома Сергея Никаноровича Колесникова всадник остановился, грузно спешился. Стоял несколько мгновений, поглаживая влажную шею коня, разминая затекшие ноги. Под сапогами чавкала грязь, шел, видно, в Старой Калитве дождь или снег, сейчас же земля вокруг была черная.
Раздались поблизости голоса, кто-то шел по переулку, матерился, осклизаясь.
Фигуры приблизились; приехавший хорошо теперь различал и голоса, и самих людей. Это были односельчане Григорий Назарук. Марко Гончаров и Сашка Конотопцев. Он подивился, что все трое, молодые по возрасту, дома, не на службе, а в следующую минуту они были уже возле него; загомонили, отчего-то радуясь встрече.
- Колесников?! Иван?! Ты?! Здорово! - хлопал приезжего по спине Марко Гончаров, и несло от него крепким сивушным духом. - Откуда взялся? Не иначе от красных сбежал, а?
Подали руки и Назарук с Конотопцевым, эти тоже были навеселе.
Колесников взял коня под уздцы, ответил осторожно:
- Да вот, приехал, батько ж захворав. Письмо в полк пришло, отпустили меня.
Марка́ Гончарова эти слова развеселили.
- Да батьку твоего мы уж с месяц, считай, похоронили, - хлопал он себя по ляжкам. - Ох и поминки были!
- Как?! Что ты мелешь?! - Колесников наступал на Марка́. - Я письмо неделю назад получил.
- Да правда, Иван, правда, - примирительно сказал Григорий. - Схоронили мы твоего батьку, кровью Никанорыч изошел. Дело стариковское, чего уж тут.
Колесников угнул голову.
- А я спешил… - глухо уронил он. Постоял. Махнул рукой, повел коня к воротам дома.
- Слышь, Иван! Погоди-ка! - окликнул его Гончаров, и все трое снова подошли к Колесникову. Из окон дома падал на их небритые хмельные лица слабый свет, в свете этом тяжело, немигающе смотрели на Колесникова насмешливые и холодные глаза Марка́.
- Ты с красными-то… полюбился, чи шо? Служишь у них, братов наших небось ловишь да к стенке ставишь, а?
- Ты к чему это? - не понял Колесников, сглатывая комок в горле.
- Да к тому. Заглянул бы завтра в наш штаб, дело есть.
- Какой еще штаб?! Хватит с меня и штабов, и войны. Шесть годов дома не был, идите вы…
Молчавший все это время Сашка Конотопцев, узколицый, с бегающими, неспокойными глазами, в белом распахнутом полушубке, картинно положил руку на торчавший за поясом обрез.
- Марко вон Мишке Назаруку дырку в башке сделав, Иван, - сказал он как бы между прочим. - Тот тоже супротив народа пошел. Теперь у него одна забота - землю нюхать.
Колесников, толком не понимая, чего от него хотят, зябко повел плечами, попросил миролюбиво:
- Шли бы вы своей дорогой, хлопцы, а? Ну выпили, ну почесали языки. А человек с дороги, неделю с коня не слезал, по бабе своей соскучився. Должны понимать.
Тройка дружно захохотала.
- По бабе, говоришь? - скалился Гончаров. - Да Оксана твоя сейчас-то дома ли? А то скачи прямиком к Даниле Дорошеву, там поищи.
- Ну! Ты! - Колесников схватился за эфес шашки. - Чего брешешь? Зарублю!
- Не успеешь, Иван, - уронил Марко, сплевывая. - Пока селедку свою доставать будешь, я и того… У меня просто.
Колесникова трясло; он никак не мог задвинуть в ножны наполовину выдернутый клинок.
- Ты гля-а-нь, хлопцы. Шашка-то у него белая, командирская. - Конотопцев, приплясывая, скоморошничая, обошел Колесникова, оглядел его экипировку. - Вострая, а, Иван?
- Да уж о твою башку не затупится, - мрачно отшутился Колесников.
- Ну, чем там, у красных, командуешь? - спросил Григорий, закуривая, пряча огонек цигарки в кулаке. - Сергей Никанорыч хвастался, шо полком вроде, а?
- Каким там полком… Эскадронный. Сейчас вот в отпуску, после ранения, да и батьку ж повидать собрался. - Он вздохнул.
- Обижают тебя красные, Иван Сергев, - тянул свое Григорий. - Я, к примеру, и то полком командую; Сашка вон - разведкой; Марко - при пулеметах. А? Тебе целую дивизию можем дать. Командир, военное дело хорошо знаешь.
- Слышь, хлопцы. - Колесников решительно потянул коня к ворогам. - Хватит лясы точить, еле стою. Нашли время для шуток.
Григорий вплотную приблизился к нему, дышал в лицо перегаром.
- Да тут, Иван Сергев, не до шуток. Восстал у нас народ, Советскую власть скинули, сами теперь и власть и…
- Ну? Дальше что?
- Дальше-то?.. Скажи ему, Марко, а то все я да я. - Григорий, ухмыляясь, отступил чуть в сторону, жадно и нервно затянулся.
- Завтра в штаб приходи, Иван, - веско бросил Гончаров. - Дело есть. А утекёшь если… на себя пеняй. И родню не пожалеем. До люльки всех вырежем.
Опять все трое захохотали, обнялись, пошли прочь, загорланив несуразное, дикое…
Колесников, сжав зубы, смотрел им вслед.
- Дурачье пьяное, - пробормотал он. - Нажрутся и шастают тут… И взялись же откуда-то на мою голову.
Нагнувшись к окну, Колесников постучал; занялся в доме переполох - заметались в тусклом свете керосиновой лампы полуодетые женские фигуры. Чье-то лицо прилипло к стеклу, вглядывалось в ночь.
Услыхав, что ворота отпирают, Колесников потянул коня, но перекладину кто-то неумело и долго вынимал из проушин, которые они ладили года два назад вместе с отцом, и возня эта раздражила его - усталого, падающего с ног.
- Ну кто там возится! - прикрикнул он, и тотчас раздался виноватый, немного заискивающий голос Оксаны:
- Да я это, Ваня, я! Никак ее, подлюку, не вытащу, тяжелая… Параска, подсоби-ка, а то я не сдюжу. Тягни ее книзу, заразу!
"Сама ты зараза, - зло подумал Колесников, вспомнив, ч т о ему сказали хлопцы. - Разберусь с Данилой, гляди, Оксана".
Ворота наконец распахнулись, две женщины бросились к Ивану, повисли на нем. Он стоял спокойный, даже равнодушный к объятиям жены и сестры, Прасковьи, не выпускал из рук повод уздечки, думая о том, что коня надо поставить в сарай, а потом, когда высохнет, напоить.
- Ну будет вам, будет, - урезонил он особо радующуюся его приезду сестру, рослую грудастую Прасковью, и отстранил обеих, ввел коня во двор. На крыльце показалась мать, Колесников подошел к ней, поздоровался.
- Правда… с батькой-то? - спросил он, и Мария Андреевна мелко закивала - правда, правда.
Повернулась, ушла в дом, а Колесников, отдав женщинам мешок с гостинцами, занялся конем: вытер его мокрую, вздрагивающую под руками спину, отнес в сарай тоже мокрое, остро воняющее потом седло, выдернул из лошадиных зубов теплые трензеля.
В доме он появился хмурый, с серым усталым лицом, тоже насквозь провонявший; даже от недельной щетины, казалось, несло терпким лошадиным потом.