*
К полудню Ленька Глыба привез на шхуну Юру Араки и его друга Сашу Аджарова. Улыбаясь, Юра подошел к шкиперу.
- Пришли мы, - сказал он.
Глыба стоял у борта, с неприязнью глядя на юношу. Он мог простить его отцу и спекуляцию на рынке и даже кофейню, но это "отпуск только за германскую валюту" Глыба не мог простить ни старому греку, ни его сыну. Когда Юра, поздоровавшись со шкипером, подошел к рыбаку и протянул для приветствия руку, Глыба не ответил и прошел на нос шхуны.
- С ним это бывает, - засмеялся шкипер. - Не огорчайся.
На носу шхуны уже командовал Ленька. Заложив руки за спину и по-морскому широко расставив ноги, он кричал на воображаемых матросов:
- Пошел все наверх паруса ставить! Живо, молодцы!
Только один он видел, как вверх взметнулся продырявленный океанскими бризами фок, взлетели кливер и бом-кливер, и шхуна, зарываясь подветренным бортом в пену, понеслась по клокочущим гребням волн.
- Поднять бизань! - кричал Ленька, вытирая рукавом пиджака нос. - Очистить грота-фал! Живо, черт бы вас подрал! Эй, там, на шканцах, подтянуть шкоты!
- Как там дома, Ленька? - подойдя к брату, спросил Иван.
Ленька посмотрел невидящими глазами.
- Как дома, спрашиваю? Все в порядке?
- А чего не в порядке, - опомнился Ленька. - Дядя Ваня лежит, мать огород копать начала. Я ей помогал. А потом вот привез Сашу и этого... Юрку.
Саша Аджаров был давним другом Юрки Араки. Вместе они учились, в один и тот же день впервые надели пионерские галстуки и на одном и том же собрании их принимали в комсомол. Вручая им комсомольские билеты, секретарь сказал, обращаясь к Саше:
- Есть в тебе, Саша, что-то такое... Замкнут ты очень... Со стороны посмотреть - будто жизнь не любишь...
- Такой у меня характер, - ответил тогда Саша. - А жизнь я люблю.
Саша и действительно был каким-то уж очень замкнутым пареньком. Но, как ни странно, это не отталкивало от него, а вызывало невольное сочувствие. Почему-то думалось: его все время что-то угнетает, он всегда носит в себе какую-то тяжесть. Но он на сочувствие друзей неизменно отвечал:
- Все хорошо.
И только один Юра Араки знал, почему Саша такой.
Было Саше всего десять лет, когда ушел отец. Саша хорошо помнит то утро, когда отец взял его за руку, вышел с ним в садик, сел на скамью и усадил сына на колени. Саша с тревогой поглядывал на его осунувшееся, ставшее незнакомым лицо. Отец долго молчал, и Саша видел, как дергается у него под глазом, а сами глаза - влажные, печальные. Потом отец сказал:
- Попрощаемся, сынок... Уезжаю я... Так получилось...
Саша уткнулся ему в плечо, всхлипнул. Он не мог понять, что происходит между отцом и матерью, но чувствовал: происходит что-то нехорошее. Он не раз слышал, как мать говорила: "Пойми, мы стали совсем чужими..."
- Я хочу с тобой, папа, - сказал в то утро Саша.
- Нет, сынок, - ответил отец. - Тебе трудно будет без мамы. И ей будет тяжело без тебя.
- А тебе без меня будет хорошо? - спросил Саша.
Отец прижал его к себе так, что Саша чуть не вскрикнул. Потом ссадил его с колен, несколько раз поцеловал и ушел.
А потом к ним приехал чужой человек и мать сказала:
- Это твой новый папа. Ты должен его во всем слушаться, и тогда он будет тебя любить.
Саша старался во всем слушаться, однако новый папа никак не мог его полюбить. И Саша никак не мог полюбить нового папу.
Так и жили они под одной крышей, а совсем чужие...
А еще через два года и случилось то, от чего Саша стал таким угрюмым и замкнутым.
Как-то утром, собираясь в школу, Саша заглянул в комнату матери и отчима. Матери в это время там не было, а отчим сидел перед зеркалом и брился. Саша сказал:
- Я ухожу. Можно мне взять на завтрак?
Деньги, которые мать оставляла ему на завтрак, обычно лежали на ее туалетном столике. Отчим, не оборачиваясь, бросил:
- Возьми.
Саша подошел к столику - денег не было. Ему не хотелось снова обращаться к отчиму, и он, ни слова не сказав, вышел из комнаты.
Вечером мать спросила:
- Сколько ты брал денег?
- Ни копейки, - ответил Саша. - Там ничего не было.
Мать пытливо посмотрела на него, переспросила:
- Сколько ты взял денег?
- Я же сказал, - ответил Саша.
- Ты сказал неправду. - Он увидел, каким злым вдруг стало ее лицо. - Там было двадцать рублей, и ты их взял.
Саша побледнел. Никогда еще не было такого, чтобы ему не верили. "Зачем она так?" - подумал он, глядя в пол.
- Ну? - мать резко вздернула его голову за подбородок. - Куда ты дел деньги?
- Я не брал их, - тихо ответил он. - Я ведь сказал тебе, что не брал.
Мать позвала отчима.
- Ты слышишь, - обратилась она к нему, - он утверждает, что никаких денег на столике не было.
Отчим пожал плечами:
- Я сам положил их туда утром. Не могли же они испариться... - Он посмотрел на Сашу, опустил руку на его плечи. - Лучше бы ты попросил у меня, если тебе что-то надо было купить.
Саша не отвечал. От обиды, от боли, от стыда за мать, которая обвиняла его в воровстве, ему, казалось, нечем стало дышать.
- Мелкий воришка, - брезгливо сказала мать и ударила его по щеке. - Мелкий, грязный воришка!
И снова ударила.
Он стоял перед ней, слезы текли у него по щекам, но он молчал. И не двигался с места.
- Какая гадость, - проговорил отчим. - Такой маленький и уже... Вот из таких и вырастают настоящие негодяи...
Не взглянув ни на мать, ни на отчима, Саша выбежал из комнаты. Забился в уголок сада и просидел там несколько часов. Потом, уже ночью, тайком пробрался в свою комнатушку, лег, не раздеваясь, на кровать и до рассвета не сомкнул глаз.
Утром, за чаем, мать сказала:
- Папа настоял, чтобы я простила тебя. Поблагодари его за это.
Саша не ответил ни слова.
Шли годы, а он так и не смог забыть обиды. Рос молчаливым, угрюмым мальчишкой. Никому, кроме Юры, об обиде никогда не рассказывал, и хотя со временем боль перестала быть такой острой, Саша уже не изменился.
Отчим и мать Саши были врачами. Когда началась война, они пристроили сына к родственнице, а сами ушли на фронт. Оставшись один, Саша как-то сразу повзрослел, стал еще серьезнее. И хотя юноше шел всего семнадцатый год, ему часто казалось: детство осталось так далеко позади, что теперь его и не разглядишь.
Домик, где поселился у родственницы Саша, находился неподалеку от кладбища. Почти каждую ночь оттуда слышались автоматные очереди, а иногда и предсмертные крики. Саша долго не мог уснуть, бегал по комнате взад-вперед, закрывал ладонями уши, но выстрелы доносились так же громко, будто стреляли совсем рядом. А утром кто-нибудь говорил, озираясь по сторонам:
- Еще семерых расстреляли, гады...
Как-то Юра Араки пришел к своему другу, вызвал его во двор. Они сели на скамью. Юра ломал на кусочки засохшую веточку яблони. Саша молча смотрел на его худые смуглые руки.
- Как будем жить, Юрка? - наконец спросил он. - Комсомольцы мы с тобой или кто? Имеем ли право сидеть сложа руки?
- "Что-то надо делать, а что - не знаю, - вскинул Юра черные, влажные глаза. - Все замкнулись...
- В норы попрятались, как мы с тобой. А некоторые с немцами заигрывают...
- Ты об отце?
Юре нелегко было слушать такое, но что он мог сказать? С тех пор, как отец открыл кофейню, Юра чувствовал: живут они на вулкане, который все время шумно дышит и тревожно вздрагивает. В любую минуту дня и ночи огонь может вырваться наружу и тогда - конец. Часто Юра ловил на себе тревожный взгляд отца: "Ты понимаешь: нельзя иначе, - говорил он. - Никто не должен уходить от своего долга".
Отец никогда не просил Юру быть осторожным и ни словом не обмолвился о том, что иногда происходит в кофейне: он видел, что сын во всем разбирается. Но когда однажды Юра заикнулся было о помощи, отец твердо сказал:
- Нет. - Помолчал минуту, подумал и повторил: - Нет.
- Но ведь никто не должен уходить от своего долга, - напомнил Юра.
- Твой черед придет, - сказал отец.
Больше они об этом не говорили. Юра замечал, как многие посетители кофейни - старые рыбаки, портовые грузчики в замусоленных, излатанных робах, даже базарные торговки смотрят на отца с презрением, почти с ненавистью. Все чаще и чаще можно убыло слышать глухое, оскорбительное: "Немецкий прихвостень. Холуй. Люди дохнут с голоду, а он наживается...".
Отец молчал, будто ничего не слышал, но Юра знал: опять он будет стонать во сне, опять будет хвататься за сердце. И Юра тоже молчал. Он понимал: никто посторонний не должен знать, что кофейня - это и штаб, и явочная квартира, где встречаются люди, делающие большое и важное дело. Не мог он сказать об этом даже своему лучшему другу Саше Аджарову: это была не его тайна.
- Сын за отца не отвечает, - серьезно сказал Саша, - но мы то... Время идет, а мы сидим, мечтаем, когда прогонят немцев. Разве наше время не пришло?
- Наше время пришло, - ответил Юра.
Он быстро подошел к полузасохшей сливе, соскоблил с нее несколько комочков клея и, вернувшись, сказал:
- Идем. Начнем вот с этого.
Юра снял фуражку и из-за подкладки вытащил квадратный листок бумаги. Черными чернилами на нем было написано:
"Все фашисты - гады!"
Первую свою листовку они повесили рядом с приказом коменданта города, в котором жирным шрифтом было напечатано:
"За распространение большевистских листовок устанавливается смертная казнь".