IV
А на яхте поспевала уха. Когда я вернулся с хлебом, в раскаленном камбузе висел угар: Сергей жарил рыбу.
- Почему она разваливается? - опасливо покосившись на Данилыча, спросил врач-навигатор, водолаз, а сейчас еще и кок.
- Свежая очень. Свежая рыба всегда разваливается, - ответил я, посмотрел на сковородку и удивился.
- Однако!..
- А что ты хочешь? - парировал Сергей. - Свежая рыба всегда разваливается.
- Ты в муке вывалял? - Из переднего отделения каюты неожиданно выглянул… Саша!
- Здравствуйте! Раздумал? Остаешься?
Матрос Нестеренко покачал головой.
- Самолет вечером. Все-таки еще немного… ну, ухи поем, - он скупо улыбнулся.
..И был четверг, день творения четвертый; а по общепитовскому катехизису - день рыбный. В столовых, кафе и забегаловках страны миллионы людей трудились над жареным хеком; челюсти народа смыкались на спинке минтая и рыбы с дивным названием "простипома", чем-то напоминающим Мельпомену… Верная дочь своей страны и своего времени, команда "Гагарина" тоже взялась за рыбный обед. Просветленный, торжественно тихий Данилыч словно бы реял, витал над столом. Его движения стали плавными, голос мерным и неспешным. Все наносное, одесское, портняжное исчезло: перед нами сидел очаковский лоцман, черноморский рыбак, Творец Ухи.
На чистом мешке, служившем скатертью, дымились миски с большими кусками отварной рыбы. Вынутая из юшки, она подавалась отдельно под острым соусом из рапы с молодым чесноком. Белое мясо судака и янтарное желе осетрины заволакивал ароматный пар. На сковородке еще шкворчали, брызгались маслом прожаренные ломти леща, золотистые, как хорошо выпеченная горбушка. Но вершиной, кулинарным пиком стола была тройная уха. Прозрачная, чуть клейкая, она не просто насыщала, не только благоухала, дарила не одно лишь телесное наслаждение. Уха была пищей почти духовной. Она снимала усталость, напоминала о детстве; очищала, как музыка, возвышала, как хорошие стихи; уха вплеталась в ощущение зноя и свежести близкой воды; она куда-то звала, о чем-то просила, на что-то намекала… Данилыч осторожно наполнил небольшие походные стопки.
- Знаете за что? - Сергей встал. - Сегодня, как говорится, навсегда уходит от нас…
Вот. В общем, жаль, Саня, что ты уезжаешь. Серьезно.
- Приходится. Спасибо. Самому жаль, - твердо проговорил матрос Нестеренко. Согласно всем законам жанра именно сейчас ему надлежало расчувствоваться, открыть нам душу и свои карты; но ничего похожего, конечно, не произошло. Я случайно перехватил взгляд Дани; мастер по парусам смотрел на Сашу как-то странно: пожалуй, с завистью. И я впервые подумал, что все мои догадки, возможно, не имеют и тени правдоподобия, - если бы мне сейчас сказали, что Саша ждал не любовной вести, а, скажем, приглашения в ансамбль "Аквариум" на должность ударника, я бы не слишком удивился. Ибо нелегко в тридцать лет понять двадцатилетнего…
Прошло часа полтора. Жара, блаженная сытость, близость замершего в оцепенении города делали свое дело. Слипались губы, слипались глаза. Один за другим мы отваливались от стола. Саша стал собирать вещи. Даня одевался, чтобы его проводить. Оба двигались, как осенние мухи меж стеклами окна. Сергей из последних сил что-то доедал. Данилыч попрощался с Сашей сухо. Для шкипера не существовало уважительных причин, из-за которых можно прервать путешествие.
Сергей доел, лег на палубу и тут же заснул. Данилыч залез в каюту, повозился там и утих.
- Вы подождите, ребята, - я тоже хотел проводить Сашу, - без меня не уезжайте, а я сейчас, сей… - под моей щекой как-то неожиданно оказались доски палубы. Смола в пазах была теплой и ароматной.
Ночью поднялся ветер. Я проснулся с той неожиданной ясностью, что иногда бывает в перерыве крепкого сна, и долго лежал в темноте с открытыми глазами. На яхте все спали; у борта слышался плеск короткой азовской волны. Ветер шевелил волосы, забирался в спальник, негромко пощелкивал в снастях. Он был теплым и уже не пах морем. Ветер дул с берега, от близкой дельты Дона.
Часть вторая. На полпути
В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом,
доступно для прекрасного…
Мало-помалу вечные противоречия существенности
рождают в нем сомнения, чувство непродолжительное.
Оно исчезает…
А.С.Пушкин
I
Вернувшись из Лондона, не признавайтесь, что не видели тумана. Засмеют. У туристов есть свои обязанности. В Риге необходимо прослушать орган Домского собора, в Венеции - песни гондольеров. Будучи в Испании (город Памплона), купите бурдюк. Отдайте визит Дерибасовской, если выберетесь в Одессу.
Иначе будет считаться, что вы пропустили главное - "лицо города".
Города охотно открывают парадные лица музеев, бульваров и театров; только вот выполнять туристские заповеди на борту яхты нелегко. Мы видели не дома-музеи художников и писателей, а проходные портов; не памятники, а базары, не лица, а затылки городов.
- Лодка! На лодке!! - орал Сергей ранним таганрогским утром. - Вставай, Баклаша! Чшшш?…
- Никого никто не заставлял, сами хотели. Время чего тянуть? Я имею в виду…
- На лодке! Баклаша! Чшшш?..
- В Ростове помоетесь. Вот оно.
- Чшшш?…
Шла мелодрама "Измененные планы", сцена бунта. Сергей гневно застегивал штаны. Он втягивал воздух сквозь зубы, производя вопросительное шипение - чшшш? - как закипающий чайник. Шкипер монотонно гнул свое.
Даня, умная голова, спал. Я молча, неторопливо оделся. Вчера был разработан план - осмотреть Таганрог и сходить в баню; сегодня утром, разумеется, все менялось.
День начинался более чем обычно.
Подошла лодка. Вахтенный - белобрысый парень, свозивший яхтсменов на берег, - притабанил, удивленно тараща голубые заспанные глаза.
- Отваливай. Ничего в этом Таганроге нет, - говорил ему Данилыч.
Мы с Сергеем молча сели в лодку. Шкипер тоже замолчал, подумал, помог отдать концы…
- Овощей купите и постного масла. Особо не задерживайтесь, ребята.
Баня возле яхт-клуба не работала. Это было опять-таки привычно; я невольно повторил любимую присказку Данилыча:
- Вот оно.
Но баня могла и подождать. Нас больше интересовали достопримечательности Таганрога - вернее, одна из них.
В самом скромном райцентре обязательно найдется домик, украшенный массивной гранитной плитой. Сияет золотом надпись:
"ТУТ ПРОЕЗДОМ ЗАНОЧЕВАЛ РЕАКЦИОННЫЙ ПОЭТ ТРЕДЬЯКОВСКИЙ…"
Домишко гнется под тяжестью гранита; вообще неясно, зачем увековечивать реакционную ночевку; и все же этот мемориал не смешон, скорее трогателен. Новостройки, площадь для парадов, кинотеатр "Звездный час" в райцентре точно такие же, как в соседнем райцентре. Очень хочется чего-то своего, особенного; и тут подворачивается Тредьяковский…
И есть другие города, как будто ничем не лучше первых. Такие же сызмалу захолустные, затем уездные. Возникшие благодаря небойкой торговле хлебом и рыбой. С культурной жизнью, ограниченной церковными спевками. И почему-то выделенные, взысканные слепой судьбой.
Таков Таганрог.
"1860 года месяца Генваря 17-го рожден, а 27-го крещен Антоний; родители его: таганрогский купец третьей гильдии, Павел Григорьевич Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна…"
"Чехов родился на берегу мелкого Азовского моря, в уездном городе, глухом в ту пору… Детство? Мещанская уездная бедность семьи, молчаливая, со сжатым ртом, с прямой удлиненной губой мать, "истовый и строгий" отец…"
Так пишет об Антоне Павловиче Чехове Иван Алексеевич Бунин.
Портовый автобус пыхтел, взбирался в гору. Новостройки сменялись узкими улицами старого города. Зелень, тишина дворов. Тускловатое спокойное солнце.
Существует предание, что Александр I не умер в 1825 году. Утомленный властью, своей двусмысленной славой, российский самодержец якобы удалился в Таганрог, принял постриг в здешнем монастыре.
Подходящее дело и, главное, подходящее место для того, кто ищет покоя. Но что годится уставшему императору - вряд ли хорошо для будущего писателя.
Из окна автобуса я еще издали разглядел вывеску: ДОМ-МУЗЕЙ "ЛАВКА ЧЕХОВЫХ" - и сразу вспомнил: "мещанская уездная бедность семьи… в уездном городе…" Не о такой уж бедности свидетельствовал этот дом - угловой, двухэтажный, до сих пор крепкий, из темного неоштукатуренного кирпича. Важней было другое - его невыразительность, действительно "мещанская, уездная", серость окружающих переулков. Бывшие бедные и бывшие богатые дома были здесь одинаково скучны. Города, как люди, формируются в детстве: обывательское прошлое Таганрога заметно до сих пор. В Чехове же, кроме знания людей, развилась сила, тонкость и высшая интеллигентность, спокойствие таланта - черты, противоположные мещанству.
- Таганрог и Чехов! Не понимаю, - говорил я Сергею, когда, сойдя с автобуса, мы подошли к "Дому-лавке".
- Что тут понимать? Ты завидуешь.
- Завидую?! Кому?
- Таганрогу. Тебе, одесситу, просто завидно, что здесь родился Чехов. Согласись - неплохой город.
- Да, но… - впрочем, спорить не имело смысла. Парадоксу "Таганрог - родина Чехова" в любом случае не суждено было разрешиться. Музей был закрыт.
Было начало девятого. Продовольственные магазины - ныне действующие таганрогские лавки - уже принимали покупателей. А допуск к пище духовной начинался только с десяти.
Испытывать терпение Данилыча так долго мы не могли. В Севастополе не посетили панораму, в Феодосии - галерею Айвазовского; теперь не попали к Чеховым. Дело обычное, подумал я.
Вот оно…