IV
Уже светало, когда мы отдали якорь на траверзе феодосийских пляжей. Весь день вокруг "Гагарина" сновали катера, спасатели перехватывали на подступах к яхте любителей дальних заплывов… Эта суета доходила до нас урывками. "Мечта" осталась позади, Сашина телеграмма в Феодосию пока не прибыла, и экипаж пожинал плоды побед: спал.
Меня разбудил надрывный кашель капитана.
- Что-то нездоровится… Буди врача.
У Данилыча оказалась температура. Очевидно, он простудился возле мотора, где при шестидесятиградусной жаре всегда гулял сквозняк.
- Ты лежи, батя, - заботливо сказал Даня, - а мы в город смотаемся… Ну ше опять такое?! Почему опять нельзя?
- Здесь рейд открытый… Все уедут, а вдруг шквал?
- Ой, ничего не будет! И Сергей со Славой остаются…
Я вопросительно посмотрел на судового врача. На следующий день все выглядит несколько по-другому; честно говоря, было бы неплохо забыть вчерашнюю размолвку, особенно в связи с болезнью капитана.
- Мне нужно на берег, - Сергей отвернулся… Саша вторично собирался на почтамт.
- Как хотите. Делайте как знаете, - Данилыч замолчал. Я сказал, что могу остаться.
- Вот и хорошо: он заберет "Яшку", - обрадовался Даня. Этого момента я не учел: мне предстояло работать перевозчиком.
- Ровно в девять будем на пляже, - заверил Саша.
- Ну ладно… а как я вас в темноте найду?
- Я покричу, - Сергей обращался по-прежнему не ко мне, а к Данилычу.
Схема десанта была обычной: Кириченко перевез Осташко, Осташко - Нестеренко, Нестеренко - Пелишенко. Потом я вернулся на яхту, взял блокнот и уютно устроился в кокпите. Вечер был тихий; передо мной лежал просторный залив и зеленый город на берегу…
Из путевых записей Сергея.
Какие мысли пробуждает парусное судно у современного человека? Может быть, на берегу яхтсменов расспрашивают о летучих рыбах, белых китах, сокровищах затонувших кораблей?
Ничего подобного. "Гагарин" прошел половину Черного моря, и мне уже стало казаться, что во всех гаванях, во все времена, даже первопроходцам-грекам задавали все те же два вопроса: "Какой у вас мотор?" и "Сколько ваша триера стоит?"…
И только в Феодосии мы услышали нечто новое: "Надеюсь, плавание проходит успешно?"
На пирсе стоял сухощавый старичок. Его китель, который когда-то был форменным, поблескивал уцелевшими пуговицами. Голову покрывала "мица", выгоревшая до парадной белизны.
- "Комендант порта", - прошептал Даня, и я тоже понял, кого напоминает этот отставной капитан. У Александра Грина есть рассказ, где такой же чудаковатый, неприкаянный "комендант" встречает прибывающие в гавань суда. Когда-то в южных городах их было немало - хранителей традиций, людей со странностями. Помню старика, который в Одессе, на Соборной площади, изготовлял бумажные "ласточки" и дарил их нам, детям. По свидетельству Паустовского, человеком того же склада был и Александр Грин. Я знал, что Грин долго жил в Феодосии, запечатлел ее черты в своих Зурбагане, Лиссе, Гель-Гью, - но встретить гриновского героя в современном городе не ожидал.
Встреча с комендантом навеяла мечтательное настроение. Вечерний Гель-Гью был красив. Дома в слегка вычурном восточном стиле, веранды, увитые виноградом… Мне даже стало на минуту жаль, что с нами нет Баклаши. Хотя он сам во всем виноват. Пусть помучается.
Я взялся за дневник. Хотелось провести вечер мирно.
- Давно собирался спросить, - послышался простуженный голос капитана, - что вы там с Сергеем пишете?
Пришлось спуститься в каюту. По просьбе больного было зачитано несколько отрывков.
- Не понравилось, - честно сказал Данилыч. - Почему я "капитан"? На малотоннажных парусных судах не капитан, а шкипер…
Я пообещал с этого момента называть капитана шкипером, и оказалось, что все остальное ему понравилось.
- Вы и стихи пишете?
- Как вам сказать? Пожалуй, нет.
- Ну, тогда чужие почитай. Я же видел: ты в поход какую-то книгу взял. Пушкин?
- Нет. Бунин, - я собрался с духом и, как сумел, прочитал Данилычу свое любимое стихотворение:
Звезда дрожит среди вселенной… Чьи руки дивные несут Какой-то влагой драгоценной Столь переполненный сосуд?..
- Вот оно! - с искренним восхищением выдохнул шкипер, когда я закончил чтение.
Честно говоря, я удивился. Мне всегда казалось, что "дрожь звезды" рассчитана на эстета, что это стихотворение элитарное. Что ж, значит, я недооценил Бунина, все же проникшего в неиспорченную особым эстетизмом душу Данилыча. И я порадовался за них обоих.
- А теперь подай вон ту банку, - неожиданно попросил шкипер. Банка была с керосином; Данилыч закинул голову и, к моему ужасу, начал полоскать керосином горло.
- Отлично помогает от кашля… - в промежутках между бульканьем объяснил шкипер.
- Ты мне еще спину разотри, вот оно… Теперь я полежу, а ты отдыхай.
Последнее было непросто: резкий переход от поэзии к керосину выбил меня из колеи. Я взялся за дневник, но в этот момент яхту вдруг рвануло, наверху хлопнул гик, что-то посыпалось на палубу… Ничего не понимая, я выскочил из каюты.
Из путевых записей Сергея.
Улицы вечерней Феодосии безлюдны - вся жизнь течет в полных народом и в то же время тихих дворах.
Представьте оазис между двумя невысокими домами. Под развесистым платаном четверо соседей забивают "козла"; но чтобы стук никого не беспокоил, на стол постелена газета.
Рядом в тазике купают ребенка. Он ревет добросовестно, но на пониженных тонах, прислушиваясь, как продвигается игра в прятки, от которой его оторвала мать.
В палисаднике раскладушка, застеленная простыней, ждет любителя ночевать на воздухе.
Большинство обитателей двора смотрят телевизор. Экран светится в одном из распахнутых окон, во двор вынесены стулья и почтенный кожаный диван; публика наслаждается детективом и одновременно - вечерней прохладой.
Я выскочил на палубу. С востока налетел шквал. "Гагарин" туго натянул якорную цепь, фалы щелкали по мачтам, а на гиках развевалось, грозя улететь, вывешенное для просушки белье. По заливу сразу побежала маленькая злая волна.
- Попустись! - закричал снизу Данилыч. - С якоря сорвет!
Я попустился. Яхту тянуло на рыбачьи сети, до ближайшей вехи оставалось метров двадцать.
- Сейчас помогу, вот оно… мотором надо подработать…
- Не вставайте, я сам! Вы же после растирания!
- Черт с ним… Белье держи!..
Из путевых записей Сергея.
В перспективе феодосийских улиц стоит морская синева, которую как будто только что написал Айвазовский.
Удивительно, как притягивает к себе море. Казалось бы, за последние, десять дней мы на него насмотрелись, могло бы и надоесть. И нельзя сказать, что в море не ждешь берега: ждешь, но в незнакомом городе, когда совершенно все равно, куда идти, невольно выбираешь путь, ведущий к морю, вдоль моря, или тот, с которого море видно.
Мы выходим на набережную.
Шквал - это очень красиво. Ветер как бы распахнул горизонт, пляшут белые барашки, и далекий "Гагарин" на рейде кажется одним из них.
- Они там без нас справятся? - забеспокоился Саша.
- Ой, ше ты начинаешь! Не маленькие. Пошли еще побродим.
По-моему, после вчерашних событий Даня наконец заговорил с матросом Нестеренко миролюбиво - правда, и телеграммы по-прежнему нет. Мастер по парусам отходчив. Я решил взять с него пример и по возвращении простить Баклаше его идиотские выходки.
Ветер затих так же внезапно, как начался. Данилыч вернулся в каюту, лег, укутался…
- Ты немного отдохни, а потом, если хочешь, можешь штормовые паруса поднять.
Их просушить надо.
Солнце уже садилось. Нацепив на мачту апельсиново-рыжий грот, я почувствовал, что несколько утомлен вечерним отдыхом. Я взял бинокль и принялся выглядывать загулявшую часть команды. По-моему, шквал мог бы стать поводом вернуться пораньше.
Постепенно темнело. Народу на берегу толпилось много, и я последовательно определял, кто из них не Сергей Осташко. Потом все лица слились; я понял, что уже ничего не увижу, и начал прислушиваться.
Работы хватало: на берегу кричали человек двадцать. Рядом с причалом функционировал ресторан; оттуда неслись звуки музыки. Откуда-то слева прорывалась гармонь. Кашлял в каюте Данилыч. С берега донесся особенно истошный вопль. Это Сергей, подумал я и заорал:
- Э-ге-гей! Ребя-таа!
- Э-ге-гей! - откликнулись на пирсе. Я зажег керосиновый фонарь, подсветил им парус, приготовил "Яшку"… Крики стихли.
Из путевых записей Сергея.
Улицы переходят в аллеи, особняки сменяются вполне современными санаториями. Где-то вдали слышится музыка. Вспыхнувшие фонари усиливают ощущение праздника.
- Все на карнавал! - возвещает Даня. - Если вы потерялись в толпе, встречайтесь на площади, у статуи несравненной Фрези Грант. Пошли на танцы!
- Мы к девяти обещали быть, - напомнил Саша.
- Знаешь ше? - Даня вспыхнул и остановился. - Ты сильно порядочный, да?
Можешь идти, мы с Сережей тебя не держим!
- Чего ты? Обещали же вместе вернуться.
- Нет, ты сам иди! Иди, выслуживайся!
Это, пожалуй, было уже слишком. Саша не покраснел, как обычно, а побледнел, резко повернулся и ушел. Даня, по-моему, тут же спохватился, но было поздно.
- Надоедает он со своими сложностями - смерть. Ты не все знаешь… ладно, пошли, - мастер по парусам решительно двинулся вперед, навстречу музыке. Мы вышли на площадь и…
- Сеергееей!!! - завопил я и прислушался. Помолчав, в темноте на берегу что-то пискнуло.
- Они! - Я оседлал "Яшку" и поплыл к берегу на пирсе сидела незнакомая компания.