В полутьме высокого, затемненного железными шторами зала неясно поблескивали ряды стеклянных цилиндров с заспиртованными препаратами. Через комнату тяжело навис растопыренными костьми скелет морской коровы, истлевающий памятник однажды угасшей жизни, такой непохожей на нашу.
Позванивая ключами, я направился отпереть парадную дверь, когда изумленный голос Сережи окликнул меня.
- Смотрите… это что?
С неделю тому назад, за отсутствием места в кладовых, мы поставили в вестибюле несколько статуй, привезенных мной из Трамота. Так и высились с тех пор три гипсовые фигуры у двери, как три холодных швейцара. Сейчас весь пол вокруг них был усыпан раздробленным гипсом. У юноши с диском одна рука отвалилась и торчал из плеча безобразный железный прут, словно обнажившаяся кость. Фавн, играющий на свирели, и девушка с урной стояли изувеченные таким же манером, однорукие, точно скрывшие боль под каменной маской.
- Что за дьявол, - открыл я глаза, - смотри-ка… у всех по руке отпало…
Сергей был подавлен.
- Ничего не понимаю, - вздергивал он плечами. - Что… такое!
Кто мог это сделать? Когда? Наконец, зачем?! Не могли же руки отломиться сами?! - Я внимательно исследовал статуи.
- Погоди… смотри на этот излом… Почему он пропитан влагой? Пахнет уксусом. Вот так история!
Выше отлома глубокие вдавлины истерзали гипс, как следы зубов.
Я набил свою трубку, отошел, закурил и сел.
- В чем же дело-то, - обескураженно приставал Сергей, - твои предположения?!
- Единственно: эти граждане ночью повздорили и перекусали друг друга…
- Иди к черту, - обиделся Сергей, - балаганщик!
Как-то и не заметил я подошедших Букина и Жабрина. Букин рассердился, вспылил. Жабрин очень испугался и сразу сделался каким-то официальным.
- Поручай вам охрану музея, - кипятился старик, - тары-бары - это мы умеем! А под носом черт знает что происходит!
Потом поразобрался и, как говорят, отошел.
- Хорошо, что дрянь испорчена, - успокаивался он, - гимназические модели… А ведь у нас мрамор есть… ценный…
Жабрин тоже осмелел. Нюхал отбитые куски, кажется, даже лизал.
- А знаете, товарищи, объявил он, - эти статуи кто-то облил уксусной кислотой. Кислота разъела гипс, и он за ночь отвалился.
Объяснение было правдоподобно. Начали вспоминать. Последняя экскурсия ушла вчера поздно, уже начало смеркаться. И экскурсия-то была из какого-то детдома. А мальчишки особое, и притом озорное, внимание всегда уделяли нашим статуям. И был даже случай, когда Аполлона однажды украсили старой прорванной шляпой. Естественно, что и нынешний казус можно было объяснить скверным хулиганством какого-нибудь озорника. Тем более, что в толкотне татарчонок наш легко мог и недосмотреть за всеми. На том и покончили. Разбитые статуи решили убрать, а татарчонку сделали строгий наказ за посетителями смотреть в оба.
- Знаете, Юрий Васильевич, - говорил я Букину, поднимаясь с ним в верхний зал, - это какой-то исключительный случай. Заметьте, какое уважительное отношение к музею со стороны рабочих, красноармейцев и школьников. Можно сказать, - даже любовное отношение. И вдруг такая чертовщина!
Тогда же я вспомнил недавнюю угрозу постоем, какую-то темную для меня обмолвку адъютанта Васильева и опасения Захарыча. И связал почему-то все это с сегодняшним происшествием. Невольно рождалось подозрение о какой-то интриге, рождалось тем легче, что из нервной тревоги была соткана вся тогдашняя жизнь. По Сереже все это скользнуло поверхностно - он просто возмутился, потом прогорел и забыл. Забыл для картин, для страстной своей хлопотни. А Инна - омрачилась.
Удивительно время. Время, когда границы возможностей отодвинулись в неизвестность. Когда выход из самого гибельного положения находился по-детски просто, когда гибель подстерегала, не оправданная ни обстоятельством, ни здравым смыслом. Мы смотрели на жизнь в телескоп, мы стремились приблизить к себе дух событий, мы хватали чувствами оформления массовых передвигов и сборов. А там, в глубине, меж корнями пришедших в движение массивов, из неведомых недр просачивались незаметные ручейки нездорового, странного и причудливого, вытекшие из болота жизненного отстоя. Мы замечали их, когда они лезли в глаза, и все-таки не удивлялись.
- Ведь музей собирает всякие редкости? - допытывается у меня белолицая дама с темными впадинами под глазами, в черной шляпе со страусовым пером.
- Конечно… если они нужны для науки.
- Ах, это так приятно слышать, что еще интересуются наукой… Видите ли, одна моя знакомая… ее муж был офицером пограничной стражи… так вот эта знакомая очень нуждается, и хотела бы продать музею замечательную вещь…
- А именно?
- Человеческую кожу…
- То есть как… кожу?
- Так, содранную с живого человека.
Дама протянула мне сверток в газетной бумаге. Это было нечто, похожее на папушу листового табаку, - коричневый, хрупкий, морщинистый свиток.
- Она теперь засохла, - объясняла дама, - если ей дать хорошо отсыреть, она развернется и будет, как рубашечка… распашонка…
- Черт возьми, - невольно вырвалось у меня, - и сколько же за это хочет ваша знакомая?
- Продуктами… или золотом?
- Где ж у нас золото?
Дама вынула бумажку, развернула, пропитала:
- Два пуда муки крупчатки, 10 ф. масла, 5 ф. сахара, 1/2 ф. чая и 2 ф. мыла. Ведь недорого?
Нет, это было для нас дорого, и дама ушла огорченная.
Говорит мне Жабрин:
- А жаль, все-таки, что упустили. Пригрозить бы ей соответствующим учреждением - так, поверьте, задаром бы отдала… Проделикатничали вы… Но я вот о чем хотел вам сказать…
И, вполголоса, весьма озабоченно:
- Повлияйте вы на товарища Кирякова! Ей-богу, добра не будет от этой литературы. Он ведь держит ее на виду. И сам попадется и нас подведет!
Надо сказать, что у нас в музее в ворохах получавшихся отовсюду книг и газет нашлась колчаковская литература - несколько брошюр и воззваний. И Жабрин первый наткнулся на них. На днях он намеком давал мне понять о своих опасениях, теперь заговорил прямее. Как раз вошел Сережа.
- Слушай-ка, - говорю я ему, - надо как-то устроить, чтобы, правда, недоразумения не вышло.
- Просто - уничтожить, - заявил Жабрин.
- Ну, товарищи… - загорелся Сергей, как бойцовый петух, - вы… думайте, что говорите! Прежде всего, литература в моем отделе - и я отвечаю. А теперь по существу. Мы обязаны отразить в музее нашу эпоху? Обязаны! А если так, если вы собираетесь представлять революцию, так дайте и путь, которым она пришла! И всех этих Колчаков и Деникиных, через которых она перешагнула - тоже представьте. А сегодняшний день без вчерашнего - будет непонятен. Это - истина! Что же касается уничтожения, то такую штуку можно предложить, либо свихнувшись, либо по-заячьи струсив.
В наступившем молчании я увидел, что нас было четверо. Четвертой стояла вошедшая Инна, - закусила губу и смотрела на кончик ботинка.
Жабрин встал и, бледно усмехаясь, пошел к двери…
- Зачем ты облаял его, Сережа? - смеясь, укорила Инна.
- Да черт возьми! - возмущался Сергей. - Что за дикие подходы такие к вещам? Самое естественное и обычное в нашем деле становится осложненным такими "высшими" соображениями, что их мне и не понять! Либо я дурак круглый, либо вы дураки!
- Мы дураки, Сережечка, - успокоил я, - а ты все-таки книжки-то собери и запиши в каталог. Формально.
- Экий разиня, Сережка… Вечно что-нибудь потеряет…
- Что вы, Инночка, ищете?
- Помогите, Морозка… Там Букин в истерику впал. Ему, видите ли, в кладовую понадобилось, а ключ, как нарочно, исчез. Давайте вместе пошарим…
Это была история довольно обычная. Сережа в пылу работы всегда закладывал связку ключей куда-нибудь в шкаф или на подоконник и потом в раздражающих поисках метался по всему музею.
Осмотрели мы канцелярию - ничего не нашли. Спустились сверху Букин и унылый Сережа.
- Может быть, Жабрин взял? - спросил я его.
- Он ушел по делам уж с час… да и зачем ему ключи?
Обрадовал татарчонок. Он нашел. Ключи оказались рассыпанными по ступеням лестницы, уходившей в верхний этаж. Проволочка, на которой они были скреплены, видимо, разогнулась.
- Да… - бормотал Сергей, опять омрачаясь, - тут все… кроме нужного. От кладовых все-таки нет…
И сколько мы ни искали, ключ, как в воду, канул.
- Нечего делать, - придется новый заказывать, - решил Букин. - Пойдемте портреты перевешивать…
Инна тянет меня за рукав и смотрит грустным, тоскливым взглядом:
- Мороз, я чего-то боюсь…
Жабрин дело знает. В этом я несомненно убеждаюсь, приглядываясь к его работе. Он знает стиль, эпоху и цену. Но вкуса у него, по-моему, нет. Или, вернее, есть, но не свой, а какой-то общепринятый.
Сейчас уже вечер. Инна и Букин ушли, а мы втроем - оканчиваем занятия. Электричество горит ярко - оно одно сохранило неизменным свой блеск в этот тяжелый год. В канцелярии очень холодно, мы работаем в полушубках.
Для себя необычно я подумываю о том, как приду в свою кочегарку и спать завалюсь. Может быть, это холод тянет меня к постели, или я голодней, чем всегда, на сегодняшний вечер, или заспать мне хочется нудное невеселое настроение, за последние дни загораживающее мне дорогу.
Сергей и Жабрин пересчитывают разобранные за день предметы, а я проверяю по книге.