– Сбавь шаг, говорит, – пробормотал ярыжка и усмехнулся, и добавил, обращаясь, решил я, к себе самому: – Сбавь шаг! Видали такого?
Тут он резко свернул направо и открыл дверь, меня эта внезапная смена направления застала врасплох, и я наконец оступился, опрокинулся и влетел в зал суда вверх тормашками, покрыв себя позором. Я еще и на ноги встать не успел, а уж зал стих и все головы, в париках и без, поворотились ко мне.
– Утихомирьте мальчишку! – рявкнул тот, кто сидел на судейском месте. И кем же он оказался? – да все тем же мистером Хендерсоном, мерзейшим существом, но, правда, до того дряхлым, лет сорока – сорока пяти, что оно наверняка уже обзавелось инфлюэнцей мозга и меня давным-давно позабыло. В конце концов, мы и встречались-то всего один раз. Так что закоренелым преступником меня здесь счесть не могли.
– Извиняйте, ваша честь, – попросил ярыжка, садясь на скамью и меня заставляя сесть рядом. – Боюсь, я вам еще одно дельце привез. В Портсмуте закрыто.
– Знаю, – сказал мистер Хендерсон и состроил такую рожу, точно он только что откусил кусок от чумного хорька и проглотил его не жуя. – Увы, создается впечатление, что тамошний суд более заинтересован в сборе похвал и побрякушек, чем в отправлении правосудия. Не то что наш, спитхедский.
– Совсем не то, – подтвердил ярыжка и закивал в знак согласия с превеликой силой, я даже подумал: а вдруг у него башка отвалится, тогда его безголовость даст мне возможность удрать. Двери зала, не без удовольствия отметил я, охранялись совсем не так, как следовало бы.
– Ну-с, вернемся к нашему делу, – продолжил мистер Хендерсон, переводя взгляд на мужчину, который стоял перед ним и вид имел весьма недостойный, весьма; шляпу свою он мял в руках, а его лошадиная физиономия выражала полнейшее смятение. – Вы, мистер Уилберфорс, позорите нашу общину, и я нахожу, что, если мы удалим вас из нее на определенное время, это пойдет вам на пользу.
Он старался, гад такой, чтобы в каждом его слове звучало отвращение и превосходство.
– Как вам будет угодно, Ваша Честь, – тонким голосом ответил бедолага и попытался выпрямиться, но у него, как видно, спину свело, потому придать себе вертикальное положение он не смог. – Я ведь, когда оно случилось, не в себе был, и это чистая правда. Моя дорогая матушка, святая была женщина, покинула меня всего за несколько коротких недель до того, как я промашку-то дал, а тут вдруг явилась мне в видении и говорит…
– Довольно с меня этой чуши! – зарычал мистер Хендерсон и ударил молотком по столу. – Клянусь всемогущим Богом, услышав еще хоть слово о вашей дорогой святой матушке, я немедля приговорю вас к воссоединению с ней. И не думайте, что я не смогу это сделать!
– Стыд и срам! – произнес женский голос, и судья уставился на публику – один глаз закрыт, другой открыт до того широко, что у меня не осталось сомнений: хлопни сейчас судью по спине – и глаз этот вылетит из глазницы и покатится, точно стеклянный шарик, по полу.
– Кто это сказал? – проревел он, да так, что даже сидевший рядом со мной ярыжка вздрогнул. – Кто это сказал, я спрашиваю! – повторил судья еще даже громче, но и на сей раз ответа не получил и потому просто покачал головой и оглядел всех нас с видом человека, которому совсем недавно пиявок поставили и ему это сильно понравилось. – Бейлиф, – обратился он к стоявшему рядом с ним ярыжке, на лице которого был написан совершеннейший ужас, – еще одно слово любого из этих людей, – последнее судья произнес так, точно вел речь не о людях, а о швали последнего разбора, может, конечно, они именно ею и были, но все равно говорить так невежливо, – еще одно слово любого из них – и каждому будет предъявлено обвинение в оскорблении суда. Понятно?
– Так точно, – ответил бейлиф. – Совершенно понятно.
– Что касается вас, – продолжал судья, сверля взглядом бедную, невезучую, позабытую Богом тень человека, поникшую на отведенном для подсудимого месте, – вас ожидают три месяца тюрьмы. И да получите вы там урок, который не скоро забудете.
Надо отдать приговоренному должное, ему хватило гордости кивнуть, как будто он полностью одобрял приговор, а затем бедолагу повели прочь, и по пути какая-то женщина, наверное жена, обняла его, да так, что чуть до смерти не задавила, насилу бейлиф ее оторвал. Наблюдая за ними издали, я думал, что не возражал бы, если б она и меня придушила, – она была такая красотка, пусть и заплаканная, что даже при изрядной серьезности всего меня ожидавшего я взволновался, глядя на нее.
– Ну что, бейлиф, – сказал судья, приподнимая полу своей мантии и привставая, – на сегодня все?
– Было бы все, – последовал ответ – такой нервный, точно бейлиф боялся, что, задержи он хоть ненамного свое начальство, оно и его в тюрьму упечет, – если б не привезли вот этого парнишку.
– Ах да, – сказал, вспомнив обо мне, судья. И снова сел и посмотрел в мою сторону. – Иди сюда, мальчик, – негромко велел он; судя по его виду, судья был даже доволен, что не закончил еще сеять несчастья. – Займи место подсудимого, оно для тебя и предназначено.
Я встал, еще один ярыжка сдавил мне руку, отвел к месту подсудимого и поставил так, чтобы старый мерзавец Хендерсон мог лучше меня видеть. Я тоже осмотрел его и подумал, что со времени последней нашей беседы бородавка на лбу судьи малость подросла.
– Я тебя уже видел, не так ли? – негромко спросил он, но, прежде чем я успел ответить, ярыжка – мой ярыжка – вскочил на ноги и кашлянул, привлекая к себе внимание, и пропади я пропадом, если каждое лицо в зале не повернулось к нему. Клянусь, этот человек прошляпил свое призвание, ему, содомиту, следовало на театре играть.
– С дозволения суда… – начал он, снова используя рокочущий голос, который никого одурачить не мог. – С дозволения суда, нынешним утром я арестовал стоящее перед вами жалкое существо, когда оно умышленно и незаконно завладело часами, каковые не имели к нему отношения и ему не принадлежали, в то время как владелец оных предавался совсем другому делу.
– То есть украло? – спросил судья, словно в поле косой махнул.
– Как скажете, Ваша Честь, – ответил ярыжка, несколько опечалившись от такой краткости.
– Ну? – спросил мистер Хендерсон, склонившись над столом и наставив на меня свирепый взгляд. – Что скажешь, мальчик? Сделал ты это? Повинен ты в преступлении столь отвратительном?
– Все это результат ужасного недоразумения, – ответил я, умоляюще глядя на него. – Я нынче за завтраком сахара переел, он-то во всем и виноват.
– Сахара? – переспросил судья, которого мне удалось-таки огорошить. – Бейлиф, сказал ли этот мальчик, что он стал жертвой сахарного переедания?
– По-моему, сказал, Ваша Честь, – ответил бейлиф.
– Что же, ответ, по крайности, честный, – сказал тогда судья, почесав голову, отчего с парика мелким дождичком посыпалась пудра, испятнавшая его мантию, точно снегопад. – Мальчикам сахар употреблять не следует. У них от сахара мысли сбиваются.
– Вот и я так думаю, точь-в-точь, Ваше Высокомудрие, – сказал я. – В будущем я намерен его избегать, ограничиваясь, когда мне придет такая охота, медовой конфеткой.
– Медовой конфеткой! – воскликнул он, глядя на меня так, точно я предложил ему высечь, чтобы развеять скуку, принца Уэльского. – Она еще хуже, мой мальчик! Овсяная каша, вот что тебе требуется. Овсяная каша сделает из тебя человека. Она уже обратила к добру многих мальчиков, встававших на неправедный путь.
Овсяная каша, надо же! Я был бы рад получать по утрам на завтрак чашку овсяной каши, если б он давал мне каждый день по два пенса, которые для этого требуются. Овсяная каша! Коли хотите знать правду, судьи, подобные ему, ничего не ведают о мире, в котором живут люди, подобные мне. Но это не мешает им судить нас. Впрочем, никакой политики…
– Отныне буду есть только овсяную кашу, – пообещал я, отвесив ему легкий поклон. – На завтрак, обед и ужин, если смогу деньжат наскрести.
Он снова склонился над столом и повторил прежний вопрос (а я-то надеялся, что судья о нем позабыл).
– Я тебя уже видел, не так ли? – спросил он.
– Не знаю, – ответил я, едва удержавшись от пожатия плечами, – все мировые судьи, стоит тебе произвести этот жест, тут же начинают тебя ненавидеть. Они говорят, что это знак плохого воспитания.
– Как тебя зовут, мальчик?
Можно было бы и соврать, однако ярыжка знал мое имя, и потому я сказал правду – ложь только сильнее мне навредила бы.
– Тернстайл, – сказал я. – Джон Джейкоб Тернстайл. Англичанин, уроженец Портсмута.
– Ха! – воскликнул он и сплюнул, грязная свинья; большой комок мокроты шлепнулся на посыпанный опилками пол. – Портсмут, будь он проклят!
– И будет, Ваше Велелепие, – сказал я, чтобы доставить ему удовольствие. – Как только настанет Судный день. Нисколько не сомневаюсь.
– Сколько тебе лет, мальчик?
– Четырнадцать, сэр.
Несколько мгновений он облизывал губы, и я был уверен, что видел, как некоторые из его отвратительных черных зубов болтались в темном ущелье рта, грозя выскочить из державших их десен.
– Ты уже стоял передо мной год назад, – сказал он, тыча в меня восковым пальцем, какой можно увидеть у вырытого из земли трупа. – Я вспомнил. По-моему, и тогда речь шла о краже.
– Недоразумение, – пояснил я. – Неудавшаяся шалость, ничего другого.
– И тебя за нее высекли, не так ли? Я никогда не забываю лиц, которые видел в моем зале, и ягодиц, которые видел в моей экзекуторской, тоже. А теперь скажи мне правду, и, возможно, Бог тебя пощадит.
Я задумался. Слово "возможно" имеет кучу значений, и лишь немногие могли принести мне пользу. Но, и соврав, я ничего не выиграл бы, поскольку он мог в два счета заглянуть в судейские записи.