– Садитесь, молодой человек, – продолжал торговец, – выпейте вина. Вам нужен халат? Я вас понимаю. Всем нужен халат, но зачем, чтобы из тихого дела стало шумное? Вам нужен халат, но у вас нет денег? – почти против воли Тонга кивнул. – У вас нет денег, но есть этот замечательный клинок дамасской работы… Заметьте, я не спрашиваю вас, откуда вы его взяли и почему за вами гоняется стража. Я просто вхожу в ваше положение. Вам нужен халат! Молодой человек, у нас с вами может получиться коммерция… Римас сделает вам халат и даже башмаки, только не нужно кричать за это на весь базар.
Меж тем суматоха нарастала, но уже без участия Тонги. Продавцы причитали над товаром, словно разметанным ураганом, зеваки пихались, норовя не упустить ничего интересного, городская стража переворачивала лавочки и коротко огрызалась на сыплющиеся со всех сторон проклятья. У двух или трех десятков почтенных покупателей под шумок срезали кошельки, и они орали едва ли не громче павлина. Узнав об этом, стража бросила ловить Тонгу и принялась ловить воров, но с тем же успехом.
Двое стариков у старого кальяна единственные сидели спокойные и невозмутимые. Рядом рухнула крыша, и на синий шелк, ставший от пыли бурым, обрушилась гора медной посуды. И опять замелькали быстро бегущие пятки: босые и обутые. Павлин, который только лишь успокоился на коленях у старика, снова вскочил, взъерошил перья и завопил дурным голосом.
С другого конца базара ему ответил необычайно голосистый ишак.
Один из старцев шевельнул беззубым ртом и, слегка шепелявя, спросил другого:
– А шо это они все бехают и бехают?
Другой приоткрыл пронзительные голубые глаза, скрытые тяжелыми веками.
– Молодые, – ответил он и снова погрузился в дрему.
И как-то необычайно быстро все успокоилось. Прекратились крики и беготня, взамен порубленных навесов быстро натянули новые, такие же яркие, ткани отряхнули от пыли, а посуду (которая не разбилась) вновь разложили красивыми горками по обе стороны прилавков.
Большой базар продолжался.
В самом центре, где на низких стульчиках сидели менялы со своими ящиками, было уже совсем тихо и чинно.
Двое спорили быстро и яростно, но вполголоса:
– Послушай, ты что, хочешь, чтобы я из трех монет сделал тебе четыре, да еще пять оставил себе? Может, Хальба и способен на такие чудеса, но бедный Илияс не Хальба и чудес не делает, это не его работа.
– Ой, перестань сказать, противно слушать! – перебил другой. – Ты брал у меня деньги, говорил – отдашь. Когда отдашь?
– Откуда я знаю? – возмутился Илияс. – Я что, всевидящий?
– Вода! Холодная вода! – заунывно тянул водонос.
Испуг и напряжение медленно отпускали Тонгу. Он снова с любопытством завертел головой и приметил деревянный помост и тонкую фигурку, которая кружилась легко и воздушно под музыку зульда. Легкий голубой платок то взлетал и метался испуганной птицей меж руками, то обессилено падал и трепетал от невидимого ветра.
Странной магией веяло от этого танца.
У самого помоста, прямо на земле сидел человек неопределенного возраста, в лохмотьях, которые когда-то были халатом. "Наверное, – подумал про себя Тонга, – он играл так же вдохновенно в те времена, когда возводили крепость".
Тонга прислушался.
Незнакомец пел:
Как кораллы губ твоих надменны,
Как резка приподнятая бровь.
Вечным одиночеством вселенной
Жгут глаза… и холодом снегов.
О моя неволя!Как рукам твоим послушны струны,
Как волшебно гибок дивный стан.
Как мне быть с тобой, такою юной?
Что дарить? Какой сплести обман?
О мое безумие!Как любить бессмертную богиню?
Что ей бросить под ноги, скажи?
Не спасут подарки дорогие
Кровью истекающей души.
О моя надежда!
Тонга дослушал песню до конца и, хоть был не богат, бросил серебряную монету на платок танцовщицы.
Не слишком она была красива. Худа, темноволоса, черты лица резковаты. Но Тонга не испытал разочарования. Девушка – вся – была как лучик солнца в глубоком трюме, как свежий ветер в полосе полного штиля, как слабый, но упрямый росток, уцепившийся за жизнь в полосе прибоя.
– Ты не устала? – спросил певец свою подругу.
– Нет, – острое лицо осветила улыбка, – твоя песня дала мне силы.
Это была правда. Тонга и сам после его волшебной музыки воспрянул духом и обрел утраченные было смелость и решительность.
– Скажи, – тихо спросил он, – какая здесь самая короткая дорога во дворец правителя?
– Самая короткая? – Певец широко улыбнулся. – Скажи, добрый человек, что заставило тебя предположить, что я вхож к правителю? Мой богатый наряд или видная должность?
– Я просто спросил, – насупился Тонга, уже жалея о своей несдержанности.
– Самая короткая! – хмыкнул певец. – В моих родных краях говорят: "Веревка палача – самая короткая дорога к блаженству". Я бы тебе посоветовал что-нибудь украсть. И чем дороже будет украденная вещь, тем быстрее тебя поймают и отведут на суд к правителю… Прости великодушно, но другой дороги во дворец я не знаю.
– Господин, – вмешалась девушка, глядя на Тонгу темными, встревоженными глазами, – я вижу перед тобой два пути. Один наверх, во дворец, другой вниз, к морю.
– Мне не нужна дорога к морю, – начал было Тонга, но танцовщица перебила его:
– Тебе нельзя во дворец. За твоей спиной я вижу смерть. И она уже знает свою дорогу. Если ты выберешь путь наверх, она пойдет следом.
Тонга знал, что есть люди, видящие незримое. Давно, еще у себя на родине, у него был знакомый колдун. Он лечил людей, разыскивал потерявшихся коров и коз и мог предсказывать погоду… Но девушка, похоже, и впрямь за него испугалась. Он поборол искушение обернуться и покачал головой:
– Она уже давно идет за мной следом, куда бы я ни свернул.
– Будь осторожен, господин, – тихо проговорила танцовщица, – и никому не верь. Тот, кому ты доверишься, предаст тебя еще до рассвета.
* * *
Солнце уже садилось, когда Тонга, наконец, выбрался из лабиринта узких улочек, которые вели куда угодно, только не туда, куда нужно.
Дорога все время поднималась. В какой-то момент она закончилась и началась лестница, над которой шумели широкие и жесткие листья платанов. Вокруг раскинулись пышные фруктовые сады. Они взбирались все выше в горы, словно обнимая их своими зелеными руками. Изредка в темной пене мелькали крыши дворцов и летних беседок. То там, то тут море листвы прорезали лестницы: крутые и пологие, стершиеся за века и совсем новые. Когда перед усталыми глазами беглеца выросла белая стена, он почти лишился ног от усталости и дышал, как выброшенная на берег рыба – мурена, выпучив круглые бессмысленные глаза и шевеля губами.
Лестница упиралась в чугунное кружево решетки, в котором в строгой симметрии сплетались тяжеловесные цветы из красной бронзы и листья из желтой. За решеткой темнел сад, такой же, как и все сады в Акре – огромный дикий и неухоженный.
Тонга не стал стучать в ворота, поднимая на ноги дворцовую охрану. Не стал он и штурмовать белые стены дворца. Все случилось гораздо проще и обыденнее. И именно ради этой простоты и обыденности Тонга проделал такой долгий путь.
В монолитной стене, как считали и сами правители Акры с незапамятных времен, было всего двое ворот: парадные и те, что выходили на задний двор. Никто не помнил и не хотел помнить, что в том месте, где стена дворца вплотную примыкает к высокому забору, в ней был прорублен ход, который вел с улицы прямо в просторные помещения дворцовой кухни. Ход этот заканчивался массивной дверью из той породы дерева, которое со временем не дряхлеет, а обретает твердость камня. Дверь была закрыта на замок, а ключ потерян еще в те времена, когда Кинр со своими людьми бежал из дворца и из Акры.
Так думали те, кто правил Акрой ныне.
Но они ошибались.
Каждую ночь дверь отпиралась, и молчаливые сильные люди ныряли в чрево огромной кухни. Дальше им ходу не было, но они и не стремились дальше. Здесь, среди огромных, заляпанных сажей котлов устрашающих размеров, вертелов и очага, в котором можно было изжарить быка целиком, находилось свое царство.
Кухня была самым настоящим суверенным государством на территории дворца: со своим правительством, законами, экономикой, армией и внешнеполитическими связями. И то, что никто посторонний об этом государстве не знал, ничуть не тревожило его самодержавного правителя – повара-раба Керболая. Дворцовая охрана избегала спускаться в помещения кухни, где всегда было жарко, стоял невыносимый запах лаврового листа и помоев и толпой сновали грязные, потные рабы. Никто не мешал Керболаю заправлять кухонной жизнью, следуя своим прихотям. Он и заправлял: держал армию рабов железной рукой. Ослушника заставляли выполнять самую тяжелую и грязную работу (а ее на кухне всегда хватает) и отлучали от шумных и пьяных оргий с рабынями, которые начинались в царстве Керболая, едва в верхних помещениях дворца гасили факелы, а могли и ненароком толкнуть в чан с кипятком.
Заветной же дверцей Керболай сумел распорядиться с мудростью воистину государственной.
Как-то, будучи еще обычным кухонным рабом, и не помышлявшим о своей будущей власти, ползая в золе, Керболай нашел ключ с хитрой бородкой и, смекнув, в чем дело, спрятал его от посторонних глаз. И долгих двенадцать лет молчал о своей находке, пока не стал тем, кем стал. Впрочем, он молчал о ней и сейчас. Суеверные рабы считали Керболая колдуном, знавшим заветное слово, и если жадность не могла заставить их молчать и подчиняться старшему повару, это делал страх.
Керболай свел короткое знакомство с купцами-еверами и тоненький, но бесперебойный ручеек заморских вин и редких пряностей потянулся из дворца правителя прямо на базар.