Адель быстро отдернула свою руку.
- Вот вы дали мне слово, не забудьте этого, - сказала она, слегка ударив его перчаткой.
Герман приободрился и схватил перчатку, которую она не хотела выпустить и тянула к себе. Оба засмеялись. Свет, падавший из широкого окна, освещал стройную фигуру девушки, ее смуглое личико с алой окраской нежных щек. Только теперь, стоя так близко около нее, он мог разглядеть живую игру ее лица, по, которому можно было предположить в ней пылкую, увлекающуюся натуру.
- Брат мой, - шепнула она ему, - очень любит немцев, я люблю брата и разделяю его вкусы. Госпожа Сала объявила мне: "Мадемуазель Ле-Камю вы не будете брать этих уроков!"… А вы все-таки будете учить меня немецкому языку, хотя, по-видимому, и не отличаетесь любезностью! Увидим, мадам Сала, чья возьмет!..
Креолка засмеялась веселым смехом и ласково прильнула к плечу Германа. Он уже готов был заключить ее в свои объятия, но в эту минуту вверху на лестнице послышались чьи-то шаги, Молодая девушка быстро отскочила в сторону, в руке Германа осталась перчатка, он в смущении бросился на улицу.
V. Давнее горе
Герман, не помня себя от счастья, бессознательно шел по оживленным улицам и неожиданно очутился перед квартирой Рейхардта. Что привело его сюда, он сам не мог дать себе ясного отчета и, только несколько минут спустя, припомнил, что хотел переговорить со своими друзьями относительно совета, данного ему генералом Сала и его супругой, чтобы он немедленно представился генерал-директору полиции. Маленькая перчатка была все еще в его руке, он с улыбкой спрятал ее в карман своего жилета и прошел в комнату Луизы, так как ее родителей не было дома.
С первых же слов Герман заметил, что пришел не вовремя; Луиза имела какой-то особенно печальный и торжественный вид, глаза ее были заплаканы. У нее на коленях лежала рукопись в красивом переплете из голубого сафьяна. За цветочной вазой был поставлен чей-то портрет, на который Луиза набросила носовой платок, как только услышала шаги Германа.
Она пригласила его сесть и с принужденной веселостью спросила его:
- Что с вами случилось? Вы чем-то взволнованы?
- Ничего особенного, милая Луиза, - ответил он, - или, лучше сказать, из немецких уроков ничего не вышло. Я сейчас был у генерала Сала…
- В самом деле? - воскликнула она. - Знаете ли, что это меня искренно радует…
- Меня также! Как-то легче стало на сердце, а вы и прежде были против моих уроков…
- Но, мне кажется, мой дорогой друг, что вы не совсем довольны этим, - сказала Луиза, пристально взглянув на него, - не падайте духом; кто хочет пробить себе дорогу в свете, тот должен знать, что встретит не одно препятствие. При вашей молодости, вы можете смело рассчитывать, что счастье рано или поздно улыбнется вам. Я советую во всяком случае откровенно рассказать отцу моему, чем они оскорбили вас…
- Оскорбили! - повторил он с удивлением. - Ничуть… напротив!
Он замолчал, вспомнив сцену у лестницы, ему не хотелось упоминать о креолке в разговоре с Луизой.
- Значит, вам было приятно с ними… Впрочем, я не сомневалась, что их отказ будет в приличной форме… Но я не ожидала, что какая-нибудь любезность со стороны этих французов может в такой степени взволновать вас, вы моложе душой, чем я думала.
Герман покраснел, ему живо припомнился прием у генерала Сала и его обращение с молодым бароном. Он до малейших подробностей описал всю сцену, которой, по мнению Луизы, было совершенно достаточно, чтобы взволновать такого молодого и неопытного человека, как Герман.
- Вы могли убедиться на деле, до чего доходит наглость и надменность этих чужеземных господ и каковы результаты нашей покорности. Вот до чего дошло наше дворянство, которое всегда приписывало себе все гражданские доблести, хвалилось мужеством и любовью к родине. Они постыдно бежали в Пруссию, передав крепости наши неприятелю, а теперь сыновья их вымаливают чины у гордых победителей. Вот, например, бывший министр, старый Шуленбург-Кенерт, заседает теперь в вестфальском государственном совете, чтобы доказать, что покорность - первая обязанность немецкого дворянства… Затем вся эта распущенность, отсутствие всякого нравственного чувства охватили, как чума, всю Германию… Как бы мне хотелось уехать отсюда!..
Она взяла рукопись, лежавшую у нее на коленях, и переложила ее на стол.
- Какое это сочинение? - спросил Герман.
- Мелкие стихотворения и переводы некоторых од Горация…
- А имя автора?
Луиза, не ожидавшая этого вопроса, смутилась, но, сделав над собой усилие, ответила тихим голосом:
- Вы, может быть, слыхали от Стефенса или кого другого о молодом Эшене, или даже читали сами его стихотворения?
- Нет, я знаю только, что этот многообещающий поэт умер в ранней молодости и не мог достигнуть полного развития своего таланта… Но это было несколько лет тому назад…
Глаза Луизы наполнились слезами, она поспешно вышла из комнаты.
Герман не знал: уйти ли ему или дождаться ее возвращения? Он взял со стола рукопись и на первом же заглавном листе прочел восторженное стихотворение, посвященное Луизе Рейхардт, от 20 мая 1800 года, с подписью Ф. А. Эшен.
"С этих пор прошло восемь лет! - подумал Герман не без некоторой досады. - Она не может забыть его…"
Закрыв книгу, он взялся за шляпу и хотел уйти, как вернулась Луиза. Он извинился, что пришел не вовремя, и добавил в свое оправдание, что хотел посоветоваться с ней по одному делу.
- Что такое? - спросила Луиза с обычным участием.
- Генерал Сала, а равно и его жена советовали мне представиться генерал-директору Берканьи, через него я мог бы…
- Говорите тише! - прервала она его и добавила шепотом. - Да, вы должны сделать это… непременно…
- По словам госпожи Сала, он ожидает моего визита!
- Чем скорее вы покончите с этим, тем лучше. Мне совершенно понятно, почему вас заметили и считают подозрительным. Мой отец слишком поторопился со своей рекомендацией. Но будьте настороже и не попадитесь на удочку. Не соглашайтесь ни на что сразу, как бы заманчиво ни казалось вам сделанное ими предложение. Сперва обдумайте…
Герман обещал следовать ее советам и, простившись с ней, отправился к себе в гостиницу.
VI. Невольный шпион
На другой день утром Герман явился в приемную генерал-директора полиции; едва назвал он свою фамилию, как подошел к нему человек с бумагами, вышедший из соседней комнаты, и заговорил с ним по-немецки.
- Генерал-директор, - сказал он, - занят в настоящую минуту важной депешей, которую он посылает королю. Я доложу ему о вашем приходе и спрошу: может ли он принять вас?
Герман был удивлен такой предупредительностью со стороны незнакомого человека и, когда он удалился, спросил слугу: кто этот вежливый чиновник?
- Господин Саванье, главный секретарь высшей полиции, он эльзасец родом и одинаково хорошо говорит на немецком и французском языках.
Это был широкоплечий человек, который, по-видимому, обладал цветущим здоровьем. Всегда любезный со всеми посетителями, он принял какой-то особенно подобострастный вид, когда вошел в кабинет своего начальника.
- Молодой человек из Галле, - сказал он, - тот самый, о котором вы меня спрашивали вчера; он ожидает в приемной.
- Хорошо, я хотел его видеть, потому что этот несносный капельмейстер навязывает его генералу Сала и графу Фюрстенштейну. Вы, Саванье, ничего не могли сказать о нем вчера, он не был даже занесен вами в список. Вероятно, это один из прусских агентов… Каков он на вид?
- Очень красивый и статный молодой человек, как будто создан для того, чтобы совращать с пути добродетели наших дам, но едва ли он принадлежит к прусскому Тугендбунду, судя уже потому, что у него нет козлиной бородки, которую, по слухам, носят все члены этого зловредного союза.
- Что за вздор! - прервал его с нетерпением Берканьи. - Теперь эти бородки в большой моде и не имеют никакого значения. Меня гораздо больше интересует самый союз, до сих пор наш берлинский посланник Линден не мог сообщить мне о нем никаких точных подробностей… Однако пошлите ко мне этого молодого человека.
Саванье сделал несколько шагов и остановился.
- Что касается меня лично, ваше превосходительство, - сказал он, - то я скорее готов принять его за крайнего идеалиста и мечтателя, судя по выражению его глаз…
- Тем лучше, - ответил Берканьи.
Войдя в приемную, Саванье пригласил Германа следовать за собой. Пройдя гостиную, они вошли в кабинет генерал-директора полиции. И здесь было то же богатое убранство, как в доме генерала Сала, но на всем лежал отпечаток более высокой степени образования и известного понимания искусства. По крайней мере везде были разбросаны газеты, географические карты и книги, на столах и этажерках виднелись модели и снимки античных вещей, так что Герман сразу составил себе высокое мнение о личности начальника полиции.
Берканьи принял его с изысканной вежливостью. Это был красивый человек средних лет, из его слов можно было почти тотчас вывести выгодное впечатление о его уме и знаниях.
- В бумагах, посланных нам из полицейского бюро, - обратился он к Герману на французском языке, - вы означены студентом и доктором философии. Поэтому мне было желательно лично познакомиться с вами, тем более что, по слухам, вы прекрасно владеете французским языком. Мы нуждаемся в таких людях, как вы, потому что у нас много дела и всяких хлопот с устройством нового государства "се royaume á deux nations!" Помимо этого, меня крайне интересует научная Германия, которая, к сожалению, при плохом знании немецкого языка недоступна для меня.