- Мне очень жаль, ваше превосходительство, что вам пришлось так скоро переменить мнение относительно моих способностей и убедиться, что я крайне простоватый человек. Иначе мог ли я добровольно взять на себя такое рискованное сообщение, а затем почему-то прийти к убеждению, что я изменник, когда измена уже была совершена мной. В этом нет ни малейшей логики, и едва ли человек, поступающий таким образом, годится для какого-нибудь дела. Меня особенно удивляет, ваше превосходительство, что вы ожидали от меня разоблачений, из которых можно почерпнуть сведения о тайных сношениях, возмутительных книгах и заговорщиках. Я и не думал писать об этом! Очевидно, что я совсем не понял, в чем должна заключаться моя работа, а отсюда прямой вывод, что мне следует отказаться от мысли продолжать ее. Вероятно, и вы сами разделяете это мнение?
Берканьи насмешливо улыбнулся вместо ответа.
Герман, считая дело законченным, встал с места и, взяв шляпу, удалился с вежливым поклоном.
Генерал-директор был настолько поражен постигшей его неудачей, что, когда вслед затем Саванье и Вюрц вошли в комнату, он воздержался от всяких вспышек гнева и, обращаясь к полицейскому агенту, сказал с некоторой таинственностью:
- Поручаю вам, Вюрц, следить за господином доктором. Хотя он сообщил мне довольно важные сведения, но я не совсем доверяю ему; узнайте, где он бывает и с кем знаком. Только помните, что вы должны быть с ним всегда безукоризненно вежливы. А теперь вы можете идти, Саванье ждет меня с работой.
X. Предостережение
Герман вернулся домой взволнованный и довольный собой. Объяснение с генерал-директором полиции кончилось для него полным торжеством: хотя он не пренебрег советами друзей, но все-таки действовал по собственной инициативе. С особенным удовольствием вспоминал он тот момент, когда Берканьи, надеясь опять поймать его, дал ему благовидный предлог порвать с ним всякие сношения.
Но ему недолго пришлось предаваться своим размышлениям, потому что его позвали вниз. После отъезда Лины он обедал с ее матерью, за столом они разговорились о Гомберге, госпожа Виттих спросила его: встречал он где-либо в обществе мирового судью Мартина?
Герман ответил, что, к сожалению, ему не удалось лично познакомиться с ним.
- Этот Мартин, - сказала она, понизив голос, - приверженец старого курфюрста и занимал при нем место аудитора, когда курфюрст бежал из Касселя, он перевез вслед за ним полковую кассу в Гольштейн.
- Разумеется, курфюрст был очень доволен им!
- Да, но он пожалел, что никто не последовал примеру Мартина… Только, ради Бога, никому не говорите об этом!
Герман ответил с улыбкой, что она может положиться на его скромность.
- Я знаю, что вы честный человек, - продолжала словоохотливая старушка, - и поэтому смело говорю с вами. Конечно, вы сами догадываетесь, что у курфюрста здесь много приверженцев среди старых гессенцев и местных землевладельцев, которые поддерживают с ним сношения и желают, чтобы он опять вернулся сюда. Дело это хранится в величайшей тайне: мой зять Гейстер знает все до мельчайших подробностей, но никогда не сообщал мне о том, что делается у них. Я случайно узнала, что существует тайная комиссия, в которой участвуют Шмерфельд, Кауц и Будерс, служащий в военном министерстве. Они ведут переписку с курфюрстом…
- Неужели эта переписка идет через почту?
- Разумеется, нет! Еще прежде чем король приехал сюда, почтамт отказался принимать письма на имя курфюрста. Его приверженцы также редко собираются на свои тайные совещания из боязни навлечь на себя внимание полицейских шпионов…
Между тем незатейливый обед подходил к концу. Герман, встав из-за стола, решил немедленно отправиться к Рейхардтам, чтобы сообщить Луизе о результате своего свидания с Берканьи, так как она должна была находиться в полном неведении. Во время иллюминации она настойчиво убеждала его на другой же день отправиться к генерал-директору полиции и объясниться с ним, из боязни, что лишнее раздумье возбудит в нем новые сомнения и усилит его робость. Но он, вместо того чтобы послушаться ее совета, отправился в деревню к Гейстерам, даже не известив ее об этом.
Он застал все семейство Рейхардтов за обеденным столом и с удивлением увидел барона Рефельда, который был, как всегда, в наилучшем расположении духа.
- А, вот и наш таинственный беглец! - воскликнул капельмейстер, лицо которого раскраснелось от выпитого вина. - Когда я узнал, что вы знакомы с бароном, то я хотел свести вас с ним сегодня за обедом и послал пригласить вас, но оказалось, что вы бежали из города!
- Не бежал, а уехал верхом! - возразил с улыбкой Герман. - Я вернулся в Кассель сегодня утром и пришел извиниться, что не известил вас о моем отъезде, но это случилось неожиданно. После иллюминации мне не спалось, так как предстояло одно неприятное дело, и я решился уехать отсюда, чтобы собраться с мыслями и успокоиться. Путешествие принесло мне большую пользу…
При этих словах он взглянул на Луизу, которая, видя его таким веселым, подумала, что, вероятно, его свидание с Берканьи кончилось благополучно. Затем все внимание Германа сосредоточилось на бароне, который был одет со вкусом и показался ему значительно помолодевшим. В манерах его также как будто произошла какая-то перемена.
Рейхардт, заметив удивление Германа, сказал со смехом:
- Вас поражает, как преобразился барон! Вы видите, он сбрил бороду, этот отличительный признак членов Тугендбунда, и таким образом отрекся от всякой добродетели. Теперь Иероним имеет в нем опасного соперника!
Барон Рефельд передал Герману в нескольких словах свое объяснение с королем и шефом жандармов во время приема, и добавил, что может теперь спокойно проживать в Касселе, так как его наружность не представляет ничего крамольного.
- Да, если бы вы барон были сдержаннее на язык, - заметила Луиза, - но, кажется, ничто не заставит вас быть осторожнее. Простите, если я осмеливаюсь говорить об этом.
Барон Рефельд дружески пожал ей руку вместо ответа.
- А теперь, - сказал Рейхардт, наливая Герману стакан старого рейнвейна, - мы можем продолжать наш разговор, прерванный его приходом. Хотя Герман не политик, а философ, но во всяком случае он честный малый, и нам нечего стесняться в его присутствии.
Вопрос был поднят об Испании и успехах инсургентов. Рейхардт с негодованием говорил о так называемом князе мира - Годое, недостойном любимце бывшего испанского короля Карла IV, который был главным виновником бедствий, постигших Испанию.
- В настоящее время, - продолжал он, - вся страна обратилась в Вандею, народная война - в крестовый поход против французов, а они воображают, что можно водворить спокойствие и погасить разгоревшиеся страсти каким-нибудь нелепым приказом. Дайте сюда газету!
Луиза подала отцу последний номер вестфальского "Moniteur", где был напечатан на двух языках, французском и немецком, циркуляр инквизиционного совета, в котором говорилось, между прочим, что "одно правительство может регулировать патриотизм народа и направлять его", и что "возмущения ведут только к гибели отечества, так как при этом ослабевает доверие к правительству и покорность власти, на которой зиждется благоденствие народов"…
Рейхардт, не дочитав до конца, бросил газету.
- Как вам это нравится? - воскликнул он. - Какова наивность! Можно ли проповедовать такие мысли, имея насильственное чужеземное иго? Это все равно, что говорить немцам, что их патриотическими стремлениями должны руководить люди, которые видят все спасение в тесном союзе с французами. Не угодно ли, например, обратиться за инструкциями к такому субъекту, как Шуленбург-Кенерт, который теперь заседает у нас в Касселе в государственном совете! Года полтора тому назад этот господин занимал в Пруссии пост первого министра и, когда французы после Иенской битвы двинулись к Берлину, он опубликовал свое известное воззвание к пруссакам, что "соблюдение спокойствия первая обязанность граждан"…
Рейхардт находился в таком возбужденном состоянии, что все более и более повышал голос, так что Луиза, чтобы переменить тему разговора, подняла вопрос о предстоящем рейхстаге, который тогда занимал все кассельское общество.
- Вероятно, двор не упустит такого удобного случая для устройства пышных празднеств, - заметил барон Рефельд, - говорят, что открытие рейхстага будет сопровождаться особенными церемониями. Король Иероним пользуется всяким случаем, чтобы появляться торжественно на публике, хотя для этого ему недостает надлежащей представительности, но он должен подражать своему брату императору и исполнять те предписания, которые присылаются из Парижа.
Говорят, что уже выбрано несколько известных людей и даже ученых, как, например, профессор Вахлер, Нимейер в Галле, Генке в Геймштедте. Мне любопытно будет послушать политических ораторов Германии.
- Не ожидайте ничего особенного, мой дорогой друг, - возразил Рейхардт. - Немцы плохие ораторы, они не умеют ни начать, ни остановиться во время.
- Вообще все это не более как комедия, - добавил барон, - потому что вестфальская конституция, которая должна служить образцом для государств Рейнского союза, сама по себе никуда не годится, в ней нет никаких задатков для самобытного народного представительства…
Разговор опять перешел на политическую тему, Луиза воспользовалась этим, чтобы отозвать Германа к окну и спросить его о результатах объяснения с Берканьи. Он поспешил удовлетворить ее любопытство, но не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть, что в данном случае более руководствовался собственными соображениями, чем советами своих друзей.
Луиза улыбнулась. Ей не совсем понравилось его самодовольство.